Георгий Егоров - Солона ты, земля!

Наконец, к исходу третьих суток по колонне прокатился шепот:

— Линию фронта миновали…

Столько было разговоров там, в Москве, об этой линии фронта, сколько готовились к ее переходу, и вот она позади. А совершенно ничего не изменилось: так же хлюпает болото под ногами, так же беспощадны комары, так же где-то впереди закатывается солнце, и что самое странное — нисколько не убавилось нервного напряжения и — чего греха таить — страху. Почти все бойцы бригады впервые шли во вражеский тыл.

На четвертую ночь, наконец, разрешили развести костры — небольшие, только согреть чай да разогнать комаров. Измученные трехсуточным переходом бойцы и тут не могли уснуть — дым ел глаза, лез в нос, в рот.

— Говорят, будто комиссар сказал, что завтра будем лагерь разбивать.

— Ну-у, дюже близко от фронта, — возразил пожилой мужчина с пегой, еще не отросшей бородой. — Тут нам делать нечего.

Кто-то искусанный, со слезящимися глазами, сунул голову в самый дым, повертел ею там, потом, отпрянув, протяжно выдохнул. Из-за воротника, из ушей у него струился дымок.

— Этак мы, братцы, к утру будем все, как копченые окорока, — сказал он, — ни одна болесть нас не возьмет.

— А на самом деле, где лагерь-то у нас будет, а? — раздался голос с другой стороны костра. Потом оттуда показалась голова, такая же заросшая, колючая. — Идем, идем, а не знаем куды. Чего доброго, так можно прямо в лапы к немцам угодить, а? Слепком ить идем-то, а?

— Чего акаешь! — недовольно заметил пегобородый. — Тебе что, митинги надо устраивать? Это тебе не колхоз, а регулярные частя. Тут руками не голосуют, как на колхозном собрании — купим бугая али не купим… Тут приказ. Командование знает, куда ведет.

— Все одно, — не унимался голос. — Надо, брат, чтоб и люди знали, а? Я ить бывалый партизан. Мы вот раньше в гражданскую партизанили, так командир либо комиссар выступит, обскажет все, что к чему и зачем, брат, а опосля уже в бой идем.

Костер потрескивал, разбрасывая искры, и нещадно дымил. А над головами была черная дыра неба, да шумели где-то там, высоко, верхушки будто кострами разбуженных сосен.

У другого костра безусые юнцы сидят. Здесь и разговоры, совсем другие.

— Ребя! Я кинжал наточил, как бритву. Усы пробовал — берет!..

— Кимка, давай махнем две гранаты на компас.

— Ну да, дурака нашел. Компас меня куда хошь приведет, а что твои гранаты!..

— Ну, давай «шлейку» на гранаты.

— Не-е… Она дареная, ее нельзя.

— Немца бы хоть одного увидеть — этакого ихтиазавра махрового за жабры подержать бы, страсть как руки чешутся…

— А я знаете, ребята, что решил? Как убью немца, так на ложе зарубку сделаю. Пока весь автомат не изрежу…

Вымахнет на секунду-две из костра язык пламени, лизнет сучья, осветит курносые, губатые лица юных партизан, но тут же прихлопнут его зеленой лапистой веткой, и опять опускается густой мрак, опять видны только силуэты да клубы белесого дыма. Развьюченные кони и те тянутся к кострам, к дыму — комары и им покоя не дают.

Под утро на бивуаке поднялась тревога. Приказано срочно завьючить коней, потушить костры и занять круговую оборону.

— Что, брат, немцы напали, а? — допытывался бывалый партизан, петуховский Брат Тишка. — Я же говорил, что слепком идем. Вот и врюхались, а?

— Ты не каркай! — шипел на него пегобородый. — Тоже пророк нашелся — говори-ил…

Часа через два передали другой приказ: сниматься с места, двигаться вперед.

Опять под ногами захлюпала вода, опять то и дело срывались кони. Люди чертыхались, вытаскивали их и, озираясь по сторонам, брели дальше, держа пальцы на спусковых крючках.

…Когда-то здесь буйно рос лес — дремучий, девственный. Была в нем жизнь: гнездились птицы, по весне выводили птенцов, неугомонно метались полосатые бурундуки, сохатый чутко ступал по мягкой подушке мха, дикий кабан, вздыбливая щетину, подрывал корни, работяга-дятел от зари до зари усердно долбил деревья, выискивая запрятавшихся личинок.

А потом здесь страшным косматым вихрем пронесся огненный шквал. Безумный и неудержимый, он пожирал лес. Столетние великаны и молодые гибкие деревца, ягоды и бурьян, мох и хилые лесные цветы, животные и птицы — все было обречено. Сгорая и корежась, деревья сами передавали с рук на руки друг другу свою ужасную судьбу — огонь, а с ним и смерть.

Теперь, когда над пожарищем прошли многие дожди и время, это неумолимое мерило бытия, отсчитало свою дозу забвения, даже и теперь все живое, казалось, обходило это страшное место. Место, где вповалку лежат могучие уроды, вздымая в застывшей мольбе искалеченные сучья. Но бесполезны их взывания — что свершилось, то непоправимо — здесь витает только тлен и запах пепла. Птицы не живут здесь — нет корма. Гады отползают прочь — здесь вместо земли — зола. Сохатый, если выйдет из леса, постоит в величественной задумчивости, тряхнет рогатой головой и повернет назад. Звери обходят это место стороной — и им здесь делать нечего. И только глупая букашка, бог весть как попавшая в это царство смерти, обшаривала щелки, бестолково снуя туда-сюда по дереву-трупу, да не сразу приметная молодая травка-зачат проклюнулась около старого пня.

На эту проклюнувшуюся травинку смотрел в раздумье подтянутый, весь в ремнях комбриг. Видно, и он, и комиссар в эту минуту думали об одном — о войне, которая прошла по Украине, Белоруссии, по всей Прибалтике и, наверное, вот так же опустошила землю. Опустошила, но не уничтожила совсем — корни-то остались. Они дадут новые побеги, — ведь солнце-то — этот источник жизни, начало всех начал — по-прежнему светит с востока…

— Начнем обживать, — сказал комбриг. — Как думаешь, комиссар?

Данилов как смотрел не мигая на нежный зеленый росток, так и не оторвал от него глаз.

— А ведь пройдет совсем немного времени, — словно сам себе, сказал он, — и от этого маленького ростка появится здесь жизнь… Не кажется тебе, полковник, что у нас есть что-то общее с этим ростком? — Данилов оторвал наконец глаза от ярко-зеленого лепестка, глянул на комбрига. Тот кивнул головой. И уже совсем другим тоном Данилов продолжал — Конечно, будем обживать. Лучшего места для аэродрома не найти. Сегодня же надо послать сюда людей с лошадьми, растащить валежник, заровнять. Аэродром будет не хуже Внуковского…

Комбриг тоже улыбнулся, тронул коня.

Ехали рядом, стремя в стремя. Кони привычно, совсем по-мирному поматывали головами.

— Вот обживемся здесь, Иннокентий Петрович, лагерь поставим стационарный. Может, через двадцать лет сюда экскурсантами придем, посмотреть. А тут уж ничего не узнаешь. Гарь эта зарастет, землянки наши обвалятся. И будем мы внукам своим показывать, откуда начиналась жизнь в этом оккупированном немцами крае. Интересно будет, правда?