Георгий Егоров - Солона ты, земля!

их из насиженных блиндажей, как дальше — до следующего оборонительного рубежа — они катятся сами…

Командир полка шагает по заснеженной целине вместе с бойцами. В полушубке и в больших валенках тяжело и жарко. Яркий, сверкающий на солнце снег слепит глаза. Впереди два разведчика — это все, что осталось в ту ночь от взвода его любимцев, остальные полегли у немецкого дзота. В тот день майор плакал впервые за всю войну. Закрывшись в блиндаже, он тихо по-стариковски всхлипывал, беспрестанно сморкался, сутулился, сидя на раскладной походной кровати. Вышел вечером постаревший, с воспаленными глазами. До сих пор не может оправиться — покалывает сердце, во всем теле чувствуется накопившаяся усталость. И если сейчас шутит с бойцами, то только потому, что это надо ему — чтобы забыться, и им — чтобы бодрее себя чувствовали. Он то и дело поглядывает на шагающих впереди разведчиков — полк ведут они. Легко идут ребята, привычно, глубокий снег им не в помеху. Ничего не пропускают, все замечают, все видят. Умницы. Действительно — глаза и уши полка. Далеко впереди маячат отступающие немцы.

Вот и разведчики подали сигнал опасности. Полк остановился. А они идут вперед, инстинктивно держась подальше друг от друга — в случае чего, хоть не одной очередью убьют. Командир навел бинокль — ничего настораживающего. Но раз сигнал подали, значит, что-то заметили. Но почему оба идут в полный рост? Наконец из балочки показалось несколько человек в длинных шинелях, с поднятыми вверх руками. В плен сдаются! Разведчики наспех обхлопали им карманы, помахали руками полку.

Полк двинулся дальше. Много уже таких групп изможденных, обмороженных сдалось в плен. Их без конвоя отправляют в тыл, в хутор Вертячий — бежать все равно некуда, до фронта не одна сотня километров, а в степи — смерть от голода и мороза. Спасение только в Вертячьем. И они охотно идут туда. Несколько человек попалось и русских, находившихся в плену. Бойцы удивлялись: как они выжили? Немцы сами истощены до предела, а эти — не больше, не меньше, как ходячие скелеты.

Полк движется все медленнее и медленнее. Глубокий снег измотал уже всех. Только двое разведчиков, казалось, не чувствуют усталости — идут не сбавляя шаг, все удаляясь от рассыпавшихся в цепь батальонов. Они поступают правильно — нельзя отрываться от противника.

Этими двумя разведчиками, оставшимися в живых после той страшной, трагической ночи, были лейтенант Колыгин и Иван Савин. А тех, двенадцати, нету. Нету замечательных ребят, которые так любили жизнь! О них-то и о всех, кто достался лежать на том, обдуваемом ветрами взгорке, непрестанно думает сейчас Юрий. Из головы не идут. Когда рядом были землянки, когда ходили свои люди, стреляли пушки и кругом было обжито, казалось, что им было веселее лежать. А теперь — полк снялся и пошел вперед, и остались они в пустой, безмолвной степи одни. Никто к ним не придет, не постоит над ними. И солнце будет всходить не для них, и птицы будут петь не для них, и ветер степной, вольный не достучится к ним с вестью о долгожданной Победе, не разбудит их. И даже от грома первого, весеннего не дрогнет ни один мускул, не шевельнется ни одна ресничка на плотно закрытых веках… Ноет, щемит сердце у Юры. А перед глазами все время та страшная короткая ночь. Словно в сто раз виденном кино до мельчайших подробностей, до последнего взмаха руки, до последнего вздрагивания тела в предсмертной судороге запечатлелась в мозгу гибель товарищей. Как будто снова и снова падают они, сраженные в упор пулеметной очередью.

Не на всякую жизнь достается такое зрелище. Не всякий способен его пережить. Но тот, на чью долю оно выпало, становится уже не тем, кем он был. И не только потому, что появляется седина в девятнадцать лет — характер уже другой у человека. За несколько таких секунд человек намного рослеет — словно полжизни сразу остается позади. Потому-то и суровы воины, поэтому и любят они солнце, любят землю как никто другой, поэтому чувствительно сердце к чужой боли, чувствительно ко всему, что касается человека. Тот, кто видел смерть, тот больше других любит жизнь, тот знает ей цену…

Полк отстал далеко — уже не видно серой цепочки, немцы торопятся на новый рубеж — к Большой и Малой Россошкам. Ни в коем случае нельзя спускать с них глаз, чтобы не навести полк под неожиданный удар. Кругом едут в разных направлениях кучки отбившихся, бросивших оружие, чуть живых немецких и румынских солдат. Как меняется все! Еще вчера каждого взятого живого немца разведчики чуть не на руках носили, а сегодня эти живые немцы никому не нужны, на них даже противно смотреть. Они, эти чуть живые немцы, встречают Ивана с Юрой и попрошайничают — вымаливают кусочек хлеба, будто не они вчера стреляли по разведчикам. Но нет злобы на них у Ивана Савина, у лейтенанта Колыгина, хотя вполне возможно, что кто-то из них убил Вальку Мурашкина или младшего лейтенанта Миргасимова… Но злобы нет, нет чувства мести — так уж устроен русский человек. Хоть и не забывчив, но отходчив.

Молча идут Колыгин и Савин — за полдня словом не обмолвились. Иван давным-давно уже не «сочиняет» своих похождений, давно не слышал Юрий его постоянных концовок: «Смеху потом было!»… Сейчас говорить не о чем, да и незачем — Юрий знает, о чем думает Иван, Иван знает, о чем думает лейтенант.

Еще издали Юрий заметил двух бредущих навстречу людей. По всему было видно, что это не немцы. «Опять наши мученики-пленные». Так оно и оказалось. Подошли двое русских — один пожилой, изможденный, другой молодой, мордатый. Иван сразу обратился к парню.

— Документы!

Тот проворно полез за пазуху, вынул складной бумажник, развернул его, доставая красноармейскую книжку. Иван бесцеремонно забрал у него весь бумажник и начал проверять каждый кармашек. Извлек золотое кольцо.

— Где взял?

Парень немного замялся.

— Нашел в лагере. Немец потерял, а я подобрал.

Иван засопел, но ничего не сказал. Потом вытащил пачку каких-то потрепанных бумажек. Из них выпала фотокарточка. Поднял, всмотрелся в бледный отпечаток. Юрий тоже склонился. На снимке этот парень стоял, уперев руку в бок и выставив вперед ногу в немецком сапоге. Сзади лагерные проволочные загражденья.

— Видать, хорошо жил в плену…

— Что вы! Это так дружок снимал. Разве в лагере жизнь! — поспешно оправдывался тот.

— По морде видно, — обронил Иван.

Парень скреб носком снег.

— Где в плен сдался?

Парень испуганно посмотрел на Савина.

— Что вы, гражданин начальник! Я не сдавался. Взяли в плен. Окружили.

— Где?

— Под Котлубанью, осенью.

— Врешь! Под Котлубанью не окружали никого! — Иван с неприсущей ему озлобленностью смотрел на пленного. Потом снова засунул пятерню в бумажник, пошарил там и вынул… презерватив. Юрий заметил, как Савин сразу побледнел, зрачки у него судились — он впился ими в лицо парня.