Георгий Егоров - Солона ты, земля!

Подошла, не опуская глаз, протянула руку.

— Здравствуй, Сергей… Григорьевич.

Глаза у него тоже светились радостью.

— Здравствуй, Катя.

Он все смотрел и смотрел. Она тоже не опускала глаз, не смущалась — долго готовилась к этой встрече. С удовольствием отмечала, что он приятно удивлен ее видом — конечно, ничего общего не осталось у нее от той деревенской девушки, в длинном материном пальто, в валенках и в большой шали, что с узелком приходила к нему в совпартшколу.

— Ты очень изменилась, Катя, — сказал он тихо. — Знаешь, даже помолодела.

— Тебе этого не скажу. — Катя склонила набок голову, рассматривая его лицо. — Ты постарел, Сергей.

Он засмеялся:

— Но-но, ты брось… Я еще того… — он подвигал руками, сгибая их в локтях и показывая мускулы.

— Нет, правда, Сергей. Вон складка между бровей появилась, — говорила она уже с задумчивой нежностью, по- прежнему в упор рассматривая его лицо. — Около глаз морщинки. А вообще-то ты все такой же… хороший. — Она, наконец, оторвала свой взгляд от его лица, сдержанно вздохнула, повернулась к молотилке. — Вот сегодня воскресник устроили, — сказала она уже другим тоном, а сама чувствовала, что он все еще смотрит на нее сбоку. — Всех сегодня подняли. Я ведь здесь секретарем парторганизации, — повернула она к нему голову. — Ты, наверное, не знал…

— Не знал, а потом узнал.

Катя улыбнулась:

— Опять после всех узнал. А я ведь и на этот раз тебя выбирала в секретари. — Сергей заметил, как тенью скользнула в глазах Кати грусть. — Может, поговоришь с людьми? Остановить молотилку?

— Не надо. Потом.

Катя вдруг засмеялась, указала рукой на дорогу.

— Вон Кульгузкин катит. Сейчас будет на меня жаловаться.

Сергей улыбнулся:

— Он уже приезжал, жаловался, что ты ему выговор влепила.

— Ну и как?

— Молодец.

— Кто?

— Ты, конечно.

Катя засмеялась.

— Он тут у нас на собрании разошелся, как холодный самовар — пыхтел-пыхтел.

— Правильно ты делаешь. Так его и надо, куркуля.

Кульгузкин подкатил на галопе. Бросил в коробок вожжи, кряхтя, проворно вылез и засеменил короткими ножками к секретарю райкома, улыбаясь широко — от уха до уха.

— Здравствуйте, Сергей Григорьевич, — еще издали протянул он руку, будто рад был Новокшонову, как самому родному человеку. — Вот и в наши края наведались.

Лицо Сергея Григорьевича посуровело. Катя искоса глянула на него, сказала: «Ну, я пойду», — и побежала к молотилке.

Сергей Григорьевич провожал ее глазами. Проворно, как девчонка, забралась она на прикладок, весело поправила на голове платок и, повернувшись так, чтобы видеть Сергея, стала подавать снопы.

— А мы тут, Сергей Григорьевич, молотьбу вот затеяли, — заглядывал Новокшонову в лицо Кульгузкин. — Решили так: уборку закончим и молотьбу сразу завершим. Всех мобилизовали на это дело.

С детских лет любил Сергей молотьбу больше всех других сельскохозяйственных работ. Любил, может, потому, что в ней, как ни в какой другой работе, чувствуешь плечо товарища, в ней все подчинены одному ритму, одному дыханию. И сейчас смотрел, как мелькают снопы, как фукает прожорливая машина, заглатывая их один за другим, и у него зачесались руки, по спине пробежали мелкие мурашки. Как бывало на фронте от залпа «катюш» перед наступлением, дрогнули мышцы. Сергей Григорьевич рывком расстегнул китель, не оглядываясь, бросил его на капот «эмки» и с азартом стал засучивать рукава рубашки.

— А ну, Кульгузкин, растряси живот! — крикнул он на ходу.

Женщины на скирде выпрямились, как по команде, засмеялись, замахали руками.

— Давайте сюда!..

— Сергей Григорьевич, сюда к нам…

Видел он улыбающееся лицо Кати, ее ровные, ослепительные зубы. Захваченный азартом, Сергей Григорьевич на четвереньках полез на скирду, а оттуда перепрыгнул на полок молотилки. Тронул за плечо паренька, стоявшего у барабана, и знаком попросил уступить место.

— А ну, давай! — скомандовал он, оборачиваясь. Мельком увидел в Катиных глазах нечто похожее на тревогу. «Боится за меня, как бы не опростоволосился». Но тут же подмигнул ей: «Дескать, не бойся, Катюша, я ведь тоже крестьянских кровей…»

— А ну, кто кого!

Сергей стал торопливо растрясать разрезаемые Катей снопы и подавать их в барабан. Машина заглатывала их большими порциями, чуть не давясь.

— Не торопись, — услышал он над самым ухом предупреждающий голос Кати.

Сбавил темп. Стал рассчитывать каждое свое движение. Дело пошло лучше. Постепенно начал набирать ритм.

— Давай, давай!..

Машина работала ровно, внатяг. Сергей Григорьевич распалялся все больше и больше. Ему, как и в молодости, нравилось смотреть в ненасытную зубастую пасть молотилки. Он все подавал и подавал снопы, и все так же бесследно исчезали они. Ему казалось, что сейчас нет на свете ничего более важного, чем вот это состязание с зевластой машиной. Он так увлекся этим состязанием, что не замечал, как бежит время — было одно лишь упоение ровным мощным гудом молотилки, неудержимым ритмом труда.

Гу-у-у-у-у — гудит машина. Алчно поблескивают отшлифованные клыки барабана. Сергей Григорьевич все сует и сует в эти клыки бесконечную ленту кошенины, и она уходит в грохочущую утробу, словно наматывается где-то внутри на огромную катушку.

— Запалил всех! — услышал он вдруг. Оглянулся через плечо — у Кати, несмотря на ее всегдашний загар, щеки полыхали румянцем, глаза задорно светились.

Через час, домолотив последний сноп скирды, Сергей Григорьевич, ощущая приятную ломоту в пояснице, спустился с полка. За селом вспыхивал закат, тихий и задумчивый.

— Ну что, девоньки, закурим?

— Нет уж, спасибо, товарищ секретарь, — ответила бойкая женщина. — Если бы конфет, мы бы не отказались.

— Конфет? — мусоля цигарку, переспросил Новокшонов. — Наверное, не скоро конфеты будем есть. — Щелкнул зажигалкой, прикурил. — На фронте однажды, в каком-то немецком городе, не помню уж сейчас, наши танки выбивали немцев с шоколодной фабрики. Вот где конфет было! Всю фабрику разбили. Танки по самые катки в шоколаде тонули. Как грязь, месили его гусеницами…

Женщины перестали отряхиваться, смотрели удивленно на секретаря. Кто-то всплеснул руками.

— Какое добро испортили!..

— Вот, — сказал Сергей Григорьевич серьезно. — А сейчас бы в пору облизать эти гусеницы. Война. В войну хлеб жгли свой и чужой, а сейчас каждый центнер с кровью достается.

Он потянул с капота китель.

— Погоди, — остановила Катя, — отряхну мякину.

Она сняла с головы платок и стала стряхивать им остья с мокрой от пота спины Сергея, потом с плеч и, когда дошла до груди, он увидел перед своим лицом рассыпавшиеся по ее щеке красивые с матовым отливом стриженые волосы, когда-то такие родные! Он невольно задержал на них взгляд. Хотелось протянуть руку и потрогать.