Георгий Егоров - Солона ты, земля!

Надев китель, Сергей Григорьевич предложил женщинам:

— Садитесь, довезу.

Сам сел за руль, открыл правую переднюю дверцу для Кати. Кульгузкину, мокрому, красному, будто только что вышедшему из бани, приказал:

— Пусть соберутся члены правления и коммунисты.

— Это мы мигом, Сергей Григорьевич. Сейчас пошлю посыльных…

Около конторы Сергей остановил машину. Женщины стали вылезать. Катя тронула его за локоть.

— Ты, наверное, сегодня не обедал?

Сергей Григорьевич поднял плечо в раздумье.

— Да как тебе сказать… Что-то и не помню. Наверное, нет.

— Тогда заворачивай, — решительно сказала она, — пообедаем. Контора никуда не денется. — Открыла дверцу, кому-то крикнула — Сейчас подъедет Кульгузкин, скажите, чтобы подождал. Пообедаем — приедем.

Дома она, — легкая, порхающая, — сама жарила на лучинках глазунью, сама поливала Сергею на руки, на шею, сама подала на стол, и все это быстро, ловко. Умытая, причесанная, свежая, села по другую сторону стола, напротив и, забывая есть, не сводила с него глаз.

— Ешь, — пододвинула ему ножик, тарелочку. — Молока холодного налить? — И не успел он рта открыть, она уже побежала к погребу.

Запотевшую, холодную кринку поставила на стол, достала стакан, тонкий с резной каемкой, еще довоенный. Налила молока.

Он поел быстро — привык по-армейски.

— А молоко?

Он улыбнулся.

— Молоко, если позволишь, я прямо из кринки, стаканом меня не проймешь. Я и сейчас, когда приезжаю к матери, залезаю в погреб, сажусь там и начинаю, как кот, по кринкам лазить — люблю.

Катя засмеялась по-детски, восторженно.

— Пей. Я еще достану. — Глаза ее озорно заискрились. — А хочешь, полезай в погреб сам…

Сергей Григорьевич взял в руки кринку, покосился на Катю.

— Нет, в другой раз.

Молоко он пил без отдыха — долго, со смаком. Катя смотрела на него любящим взглядом, даже рот приоткрыла. Он не утерпел, пырскнул в кринку.

— Ты чего так на меня смотришь?

…В конторе их ждали члены правления, коммунисты и Кульгузкин, до сих пор еще не отдышавшийся после работы на молотьбе.

— Ну и задали вы нам жару, Сергей Григорьевич! — с подчеркнутым восторгом встретил он Новокшонова.

Сергей Григорьевич ничего не ответил. Сел сбоку председательского стола, не глядя на Кульгузкина, потребовал:

— Рассказывайте о делах колхозных. Коротко, о самом главном.

Кульгузкин еще раз вытер потное лицо, шею носовым платком.

— Коротко? Коротко, Сергей Григорьевич, не скажешь. Много надо колхозу.

— Я ничего вам давать не собираюсь, — перебил его Новокшонов. — Вы получили указание райкома о том, чтобы провести анализ работы колхоза, составить экономическую справку и разработать план по подъему хозяйства?

— Получили, получили, как же! Сделали кое-что.

— Покажите.

Кульгузкин полез в стол — шарил руками, заглядывал в ящики, вынимал и снова запихивал какие-то пачки бумаг.

— Наверное, у счетовода она.

— На партийном собрании обсуждали справку и план? — спросил Новокшонов у Кати.

— Нет. В глаза не видела.

— Кто их составлял? — спросил он у Кульгузкина.

— Счетовод.

— Счетовод вам насоставляет. Вы — секретарь парторганизации и ты — должны это сделать. Составите, обсудите на правлении, на партсобрании и представите в райком.

— Хорошо, Сергей Григорьевич, сделаем все, как полагается.

Новокшонов поднялся, начал шагать по комнате.

— Тут, Сергей Григорьевич, небольшая неувязочка получилась.

Новокшонов, не переставая шагать, повернул голову, как бы спрашивая: в чем?

— Группу урожайности нам завысили.

— При чем здесь группа?

— Как же! План-то довели по хлебу от группы.

— Никакой группы, никакого плана, — жестко оборва его Новокшонов. — Хлеб возьмем весь, до последнего зерна.

Катя поражалась преображению: перед ней был уже не Сергей, который любит в погребе у матери пить молоко, а Сергей Григорьевич! — первый секретарь райкома партии, хозяин района, крутой, неподкупный и беспощадный.

— А как же колхозникам на трудодни?

Новокшонов остановился перед Кульгузкиным, тяжело вперив в него свинцовый взгляд.

— У колхозников есть картошка, у многих молоко. А в городе у рабочих, кроме восьмисотграммовой карточки, ничего нет.

Катя отчетливо вспомнила, как выстаивала в Барнауле в очередях, чтобы получить по карточкам на семью кило восемьсот черного, липкого хлеба, как дома свекровь подсовывала ей, кормящей матери, кусочек побольше: «Тебе на двоих..» Вспоминала, как тогда в любое время суток хотелось есть. И Катя с ненавистью посмотрела на Кульгузкина — он этого не испытал, не знает… А откуда Сергей-то знает?.. Значит, знает. Значит, чужое горе — близкое ему.

Дальше Сергей Григорьевич спрашивал и спрашивал.

— Сколько заготовлено кормов на голову?.. Сколько коммунистов работает в животноводстве, сколько — в полеводстве?.. Сколько гектаров пашни приходится на одного трудоспособного?.. Сколько сторожей в колхозе, сколько ездовых, сколько учетчиков?.. Сколько колхозники приблизительно накопают со своих огородов картошки?.. Сколько семей, которым не хватит картошки до нови?.. — Велел составить точные списки таких семей. — Какова оплата труда на фермах? — отвечали все: и правленцы, и коммунисты, и сам Кульгузкин, и Катя, поднимали вороха бухгалтерских бумаг. И эти вопросы, как множество лучиков, выхватывали из тьмы неведения все новые и новые участки колхозной жизни, освещая хозяйство с самых неожиданных сторон. И все объемнее и выпуклее представал перед Катей ее родной колхоз — не тот, который она знала с детства: скотные дворы, телеги, полевые станы, вороха зерна, люди, работающие в поле, и неизменный Кульгузкин, а совсем другой колхоз. Она увидела то, о существовании чего и не подозревала — весь внутренний механизм колхоза, увидела то, что движет всеми этими амбарами, кладовыми, машинами и людьми — она увидела систему руководства! Систему, которая не сводила концы с концами, которая работала шумно, зримо, но вразнобой, как старая разбитая веялка — грохоту много, а зерно идет вместе с половой. Свинарки, которые с утра до ночи пластаются на ферме, получают столько же, сколько ездовые, вся работа которых сводится к тому, чтобы дергать вожжами. Чуть ли ни на каждый десяток работающих поставлен учетчик, который ходит следом и записывает, что сделали эти люди за день. У каждого амбара, у каждого телятника, свинарника, овчарника ночью спит сторож — в этом и заключается вся его работа, за это и начисляют ему трудодни, чуть поменьше тех, которые получает телятница.

Видимо, не одна Катя, а все коммунисты, все правленцы впервые увидели так обнаженно всю систему руководства хозяйством.

Раньше за сутолокой повседневных дел как-то не обращали внимания на то, что в колхозе людей, командующих и пишущих бумажки, побольше, чем в самом райкоме. Поэтому смотрели сейчас на Сергея Григорьевича удивленно и чуточку растерянно — как же это могло так случиться? Почему они сами не видели этого раньше?