Лора Мориарти - Компаньонка

– Как же так? Ты не получаешь алиментов?

– Я не просила. Оба раза я просто хотела вырваться. И думала, что и дальше буду зарабатывать. – Луиза развела руками. – Я могла бы стать фантастической проституткой. Но я не умею мыслить стратегически.

Кора поморщилась.

– Почему ты перестала сниматься?

Луиза ответила не сразу. Сначала осторожно посмотрела на Кору, как бродячая кошка, что раздумывает, подойти поближе или убежать. Наконец, по-прежнему глядя Коре в глаза, Луиза пожала плечами:

– Мне опротивел Голливуд. Они там даже не читают. Только смотрят. – Она еще сильнее наморщила лоб. – Они знают только то, что видят; смотрят на тебя и думают, что тебя знают, и ты сама начинаешь думать, что они тебя знают. И твоя видимость постепенно становится твоей сутью. А это неправильно.

Кора понимающе кивнула. Но нет, не сходится. Не то чтобы Луиза оставила Голливуд на пике славы и ушла непобежденной. Нет, она уходила в отчаянии, докатилась до того, что снялась в двух примитивных вестернах. Кора слышала, что из последнего фильма все ее сцены вырезали при монтаже [43]. Может быть, Луизе казалось, что она ушла сама, но больше похоже, что ее выперли. Почему? Майра сказала, что Луиза не умеет ладить с людьми. Что она пробросалась. Может, она начала пить уже тогда. А может, наоборот: сначала потерпела крушение и потом уж начала пить. Не поймешь, что именно привело ее снова сюда, в эту печальную каморку. Может, все это горе, вся ярость начались еще в Черривейле, и причина их – мистер Флорес. Или теперешнее уныние было заложено в ней еще раньше – в детстве, ее несчастливой мамой. Но как знать, есть вероятность, что ни Майра, ни мистер Флорес не сыграли решающей роли; что еще до них, помимо них, Луизе была уготована ее судьба, ее характер, ее тоска и ярость, такие же неотделимые от нее, как и ее красота.

Кора пригляделась к стопке книг. У одной корешок пустой. Другая – Ницше. Нижняя – Шопенгауэр; эту книгу Кора не читала. Она впервые задумалась, кем стала бы Луиза, будь у нее чуть иное лицо: неровный нос, маленькие асимметричные глаза, тяжелый подбородок. Стала бы синим чулком, библиотекаршей, ученым; была бы счастлива среди книг.

– Но почему сюда, Луиза? Почему именно сюда? Нищей можно быть где угодно.

Луиза пусто посмотрела на нее. Кора подалась вперед:

– Ты не любишь этот дом и город тоже. И никогда не любила. Зачем приехала? Прилетела, как голубь, на родную помойку?

Луиза отвернулась, потом посмотрела на Кору. Злость мешалась в ней с удивлением.

– Это мой дом. Тут мое место.

– Чушь собачья! – Кора хлопнула ладонью по кровати. Она сильно разозлилась, но Луиза снисходительно улыбнулась ее резкости – совсем как раньше. Надо было выразиться покрепче, например, «дерьмо собачье», но Коре по-прежнему претили грубые выражения. Пусть улыбается сколько хочет. Она все прекрасно поняла.

– Никакое тут не твое место, если ты здесь несчастна. Мать тебя злит, а ты злишь мать. Неважно, что она тебя родила. Это просто так получилось. Это ничего не значит. – Кора посмотрела на сложные узоры и завитки коврика. – Твое место там, где ты можешь быть счастлива, Луиза. Не любишь Голливуд? Прекрасно. Не возвращайся туда. Но не сиди здесь. Уезжай куда-нибудь, даже если она умирает. Поезжай туда, где сможешь быть счастливой. На поезд – и вперед.

Кора даже запыхалась. Она была зла. Хотелось встать, схватить Луизу за плечи и встряхнуть. Но она уже сделала все, что могла. В Добром доме ей тоже часто казалось, что она ничего не может. Как ни доказывай, как ни уговаривай, не заберешься человеку в голову и не начнешь там рулить. Люди делают то, что делают.

– Я старая, – прошептала Луиза. – Изношенная и старая. Меня больше нет.

– Что-о? – Кора вытаращилась на нее, не веря своим ушам. – Луиза, сколько тебе лет?

– Тридцать шесть.

Кора с трудом сдержала смех. Как Луиза еще молода, как невероятно молода. Правда, когда ей самой было тридцать шесть, тем летом перед Нью-Йорком, она тоже чувствовала себя старой, разбитой, без надежды впереди. Она и понятия не имела, как много ей еще предстоит: Йозеф, Грета, внуки; новые отношения с Аланом и Реймондом. Те, кому она помогала в Добром доме.

– Луиза, ты не изношенная. Я тебя знаю. Я тебя помню. Я точно знаю, что от тебя еще кое-что осталось.

Луиза поглядела на нее уныло. Непонятно было, о чем она думает. Внизу рассмеялась Зейна; захлопнулась калитка. Луиза посмотрела на часы. Кора ухватилась за изножье кровати и встала. Уговор есть уговор, да и доводы кончились. Но, уходя, она не удержалась, наклонилась и поцеловала Луизу в макушку, как целовала на ночь мальчиков, а потом и Грету.

Кора твердо решила не думать о том, удалось ли ей повлиять на Луизу. Конечно, можно каждый день искать в газете сообщение о ее аресте, тогда будет сразу ясно: не удалось. Кора не хотела расстраиваться и решила, что лучше не будет читать эту полосу.

Но когда дело касалось военных сводок, выдержка ее покидала. Всю весну она каждое утро просматривала газету в поисках хоть единого слова о Тихоокеанском ТВД, хоть единого упоминания о госпиталях или военных хирургах. Она знала только, что Эрл на каком-то корабле. Оба его письма нарочно были написаны туманно – этого требовала военная цензура. Поэтому, когда приходили сообщения о любых боях и потерях, Кора замирала от ужаса. Она знала, что первой плохие новости услышит Бет, и от каждого телефонного звонка душа уходила в пятки. Она заглядывала в почтовый ящик в сильнейшей тревоге, хотя понимала, что письма от Эрла идут в Уичиту по нескольку недель и нет никаких гарантий, что он жив прямо сейчас. Кора гадала, подскажет ли ей что-нибудь материнская интуиция в тот миг, когда с Эрлом что-нибудь случится. Она читала, что люди чувствовали смерть любимых на расстоянии, еще не получив известия.

Иногда Коре казалось, что она должна почувствовать и смерть Мэри О’Делл в Массачусетсе. Ведь Кора – ее родная дочь, а значит, поймет, что мать умерла, и будет горевать, хоть и живет вдали от своих единоутробных братьев и сестер из Хейверилла. Но этого так и не произошло. Либо Мэри О’Делл оказалась долгожительницей, либо никакой особой незримой связи между ними не было.

Однажды в июне, в жаркую субботу, Кора все утро провела в Добром доме и, подъехав к воротам, увидела, что Йозеф открыл почтовый ящик. Кора промчалась через лужайку, но Йозеф покачал головой:

– От Эрла ничего. Увы. – Он посмотрел на нее с сочувствием, но не обнял. Мало ли кто смотрит; конечно, брат запросто может обнять сестру, если та беспокоится, но они так привыкли к осторожности, что никогда не рисковали. – Зато – смотри. – И он протянул ей открытку. Черно-белый натюрморт – затушеванный цветок ириса в вазе. На обороте пол-открытки занимает Корин адрес, а рядом написано: «Спасибо». Кора узнала почерк. Он не изменился за все эти годы. Она узнала бы его, даже если бы внизу не стояли инициалы «ЛБ».