Ёжи Журек - Казанова

Прыгнул. Со стуком бухнулся на колени; впрочем, пола коснулось лишь одно из них. Схватился за что-то, хотел подтянуться, чтобы окончательно не упасть, а затем, быть может, с трудом — уже не как орел, а как человек, — взлететь, но не успел. Стена вдруг куда-то отъехала, и, еще не поняв, что происходит, цепляясь за ручку распахнувшейся двери, он влетел в небольшую комнату. Там было светлее, чем в коридоре, да и глаза уже привыкли к темноте. Поля. Пышное Полино тело, обвившееся вокруг чьих-то ног, бедер, плечей. Но этот стройный, мальчишеский торс не может принадлежать Василю. Иеремия, разрази его гром! Ну и ну, смекалистый оказался ученик. Поля и Иеремия. Спят или притворяются, что спят. Не важно.

Джакомо тихонько попятился и закрыл за собою дверь. Опять его мучила жажда и кружилась голова. Взорваться от ярости помешало лишь сознание, что немного он все-таки полетал.

День начался скверно. Сперва он выбранил Василя за то, что тот не протопил печь, а потом за то, что протопил и напустил полную комнату дыма: уж лучше замерзнуть, чем задохнуться. Эта жалкая рассудительность, имеющая мало общего со здравым смыслом, который, как правило, не изменял Казанове, пока его не занесло в эту проклятую страну, стоила Василю сильного пинка и обещания последующих, если он немедленно не приведет кого-нибудь, кто бы починил чертову печку. У Джакомо стучало в висках и бунтовал желудок при одном воспоминании о том, сколько гадости было вчера съедено и выпито. А тут еще глаза стали слезиться от едкого дыма. Содом и Гоморра. Он залил очаг водой и открыл окно.

Стало немного полегче. По крайней мере, можно было дышать. От первого глотка свежего воздуха Джакомо закашлялся, сплюнул, громко высморкался. С улицы донеслись невнятные звуки — то ли сдавленные проклятья, то ли отголоски перепалки; мимо шли люди, один мужчина повернул и направился к их дому, но — наткнувшись на взгляд Казановы? — остановился, прислонившись к стене, и стал раскуривать сигару. Знакомый? Нет. С таким хамьем он не знается. Откуда же чувство тревоги? Чепуха. Мир — увы, серый — вступает в очередной день своей — увы, безрадостной — жизни, торговки на площади визгливо переругиваются, возницы щелкают кнутами, с подвод на землю летят связки поленьев и бидоны с молоком, все так же, как было и как будет, но почему-то на лбу выступил холодный пот от страха. Опять за ним кто-то следит?

Едкий чад еще не развеялся, а Джакомо уже стало холодно. Он вышел из комнаты, заглянул в кухню, но ни Сары, ни Этель не было. Почему — уже поздно или еще рано? Хорошо, он не голоден, а то бы и им могло достаться. А Иеремия? Каморка мальчика тоже была пуста. Этот-то куда подевался? Кто подаст таз, кто поможет одеться? Ему ведь даже нагнуться трудно. Дармоеды, никогда их нет под рукой. Хотя на самом деле Джакомо был этому рад. У него не было желания никого видеть, и уж меньше всех Полю и Иеремию. Что можно сказать щенку: что без разрешения садовника в чужом саду не хозяйничают? — но он сам тысячу раз так поступал. А чтобы обратить все в шутку — это был бы единственный достойный выход, — надо сначала собраться с силами.

Джакомо вернулся к себе. Ноги сами понесли его к окну — не только для того, чтоб закрыть. Мужчины с сигарой не было. Ну вот, снова чуть не свалял дурака. В каждом прохожем простецкого вида готов видеть преследователя. Ничего, это пройдет. В первом же борделе Гданьска, Вроцлава или Кракова. Высунулся подальше, чтобы окончательно отмести подозрения. Неподалеку, на противоположной стороне улицы, стоял еврейский мальчик. Тот самый. Натянутая на торчащие уши шапка, съежившаяся от утреннего холода фигурка — да, это он. Только, пожалуй, побольше корзина, доверху набитая булками, — лакомством, к которому озябшему замухрышке запрещено притрагиваться. Казанове вдруг захотелось есть — ничего странного, он не верблюд, чтобы сидеть на одной воде. Знаком подозвал мальчика. Тот неуверенно огляделся, и только когда он еще раз махнул рукой, сдвинулся с места, сгибаясь под тяжестью корзины.

— Я беру все.

Даже не посмотрел, какую монету кладет на стол; не важно, он бы и последнюю отдал. Ведь сегодня вечером — всплыло в памяти — он будет богат. Пусть и этому несчастному с горящими глазами на испуганном лице хоть что-нибудь перепадет.

— Вместе с корзиной.

Кто-то другой говорит и думает за него. Он сам сидел бы, как сидит, широко расставив ноги и уронив на грудь голову, ничего не говоря и ни о чем не думая, да жевал булки, пока не съел бы все до единой или не лопнул. Но тот, другой, не унимался.

— Ты тоже поешь. Садись и ешь, говорю.

Мальчик заколебался; он понял достаточно много, чтобы присесть на стул, но к булкам не прикоснулся, даже смотреть старался в другую сторону.

— Ты не голоден?

Голоден — иначе откуда бы это страдание во взгляде?

— Тебе нельзя?

Голова мальчика склонилась еще ниже. Нельзя, ясно, что нельзя. Но ведь за булки заплачено. А? Никто не видит, никто не узнает. Ну!

— Ешь, не то тебя съедят.

Отломил кусок булки, сунул мальчику в руку.

— Ты что себе воображаешь? Этот мир — не для тех, кто свято соблюдает пост и боится нарушить запреты. Здесь нужно иметь клыки, когти и сытое брюхо. Состаришься — поймешь. Но до старости еще далеко. Не валяй дурака, бери, раз дают, я тебе плохого не посоветую.

— Нет.

Тихое, по-польски произнесенное «нет» оглушило как выстрел. Тот, первый, широко раскрыл глаза: откуда в этом заморыше такая твердость? Второй поперхнулся от злости. — Да!

Схватил мальчика, запихал ему в рот этот несчастный кусок. Пусть поест, пусть хоть на один день перестанет смотреть на мир глазами голодной дворняги. И может, на всю жизнь запомнит своего благодетеля. Челюсти мальчика вяло задвигались; Джакомо подумал было, что закон природы взял верх и сейчас начнется: бедняга будет пожирать эти булки, заглатывать целиком, давиться и чавкать — однако нет, мальчик снова замер. Только на глаза его навернулись слезы и все быстрее, все смелей покатились по набитым запретной пищей щекам. Ну, это уже слишком! Кто-то заглянул в приоткрытую дверь кухни. Иеремия. Пошел он к черту! Пошли они все к черту!

Джакомо кинул монету в шапку мальчика и зажмурился, скрывая переполняющую его непомерную, жгучую и бессмысленную ярость. Когда решился снова открыть глаза, маленького торговца и след простыл. На пороге стоял смущенно улыбающийся Иеремия. Небось ночью был побойчее. С Полей как-никак справился. Захотел поглядеть, что здесь происходит? Пожалуйста!

Толкнул одной, потом обеими руками корзину с булками. Хладнокровно смотрел, как, шурша, вываливаются, рассыпаются по полу эти паршивые булки, с помощью которых он думал хоть на одном клочке пространства исправить мир, как они, переворачиваясь, залетают под плиту, прыгают под стол, катятся к ногам перепуганного Иеремии. На колени! Да, да, этот сопляк должен на коленях вымаливать прощение. Или, по крайней мере, подобрать с пола завтрак.