Эфраим Баух - Ницше и нимфы

На самом деле, я внутренне крепок, как окружающие меня деревья.

Заратустра вызван силой моей мысли, поселился во мне, переживет меня. В этом великая трагическая участь любого творца, охваченного двойным чувством: желанием — удостоиться плодов превосходящей его силы, и, не менее сильным желанием — освободиться от ее цепких, как смертная истома, тисков. Каждый истинный творец, подобно каторжнику, звенит кандалами, приданными ему от рождения.

Просто в горах и у бескрайних неумолчно шумящих вод звон этот слышится слабо. Его заглушает величественный голос вершин и глубин, подхватываемый ветром, уносящим и возвращающим время круговоротом событий — на круги своя.

Когда на альпийских высотах я иду по лесной тропе, из-за каждого дерева меня сопровождают орлиные глаза Заратустры.

Со своим Сверхчеловеком и моей блондинкой — я хотел построить Вавилонскую башню, вершина которой касается Абсолюта, но, при этом, имел в виду предостережение Паскаля своему поколению, людям Ренессанса, что башню следует строить на крепком основании.

Если этого не будет, разверзнется ужасная бездна Ничто, бездна отчаяния и безумия.

Если мой мозг разверзается, это потому, что я предчувствовал разрушение основ, внутренний распад всей моей разумной личности, во имя которой я пожертвовал всем — даже дружбой с Вагнером, который был дорог моему сердцу.

Подобно Иисусу, я учил моих учеников: «Не бойтесь», одолейте ваш распад и постройте из осколков мост, направленный к человеку прошлого. Но мост этот рычал и гремел, двигаясь в страшную пустоту, и я остался без Бога, без человека.

Сегодня ночью мне снова снилось, что стою над пропастью в относительной безопасности. И соединяет меня с прошлым местами истертый веревочный мостик. Меня съедает постоянное желание этот мостик оборвать. Но он крепче стальных мостов. Из пропасти прошлого мне не вырваться. На этой высоте не видно суши и моря — ни Летучего Голландца, ни Вечного Жида — моих вечных двойников. Но зато совсем ко мне близок Ангел смерти — Самаэль. Только он может оборвать все эти веревки, но он лишь раскачивает мостик, временами весьма сильно. А тонкая жилка жизни на виске продолжает пульсировать. Это знак приближающейся кровавой рвоты. Но я стараюсь это преодолеть чувством гордости, что совершил два психиатрических открытия: научился отличать галлюцинации от реальных воспоминаний и внес разум в область безумия.

Да кто это оценит.

На альпийских высотах Сильс-Марии я с дрожью думаю о том, сколько мер свободы и одиночества будет мне еще отпущено в подарок, прежде, чем я снова окунусь в суету и мелочь, как окунаешься в воды у пляжа, в которых плавают окурки, бутылки и обертки, до того, как снова столкнусь с зеленщиками, которые оперными голосами торговца Вагнера выпевают свой товар. И, улыбаясь им, я ощущаю себя равно с ними ничтожным. Вернусь в червеобразные ходы городских улиц, и обжигающее лезвие летящих в горах вод будет казаться сном иного мира, который уже в эти минуты гнездится во мне и устраивается навсегда памятью лучших мгновений жизни.

Иногда приходит пронзительное — до существования — чувство в лоне природы, приходит отгадкой самой жизни, которая зарождалась, обретала плоть, пульсацию, и, оборвав пуповину, ушла в мир, но рубец отрыва ноет всю жизнь тягой возвращения в безбрежность и бережность бытия. Именно здесь, в горах, безбрежность эта ощущается особенно остро, ибо отчетлива, налицо, одинока, сокровенно прислушивается к самой себе.

На миг возвращаешься к единому целому, как к репетиции последнего слияния, и нет в этом ни грана смерти и тлена.

И все же становилось не по себе в горной хижине, и я начинал суетиться, что-то варить и жарить, чтобы услышать свое самое будничное присутствие в этом мире.

Мне нравилось сидеть рядом с ревущим водопадом. Странное ощущение охватывало меня: будто вся звуковая громада моей жизни, отошедшей и будущей, — пением, плачем, болтовней, ликованием войны, гибели, любви, все это рушится и звенит этим водопадом. И все обращено ко мне одному, а не будь меня, вообще в небытие, Ничто, и в этом — расточительное великодушие природы, не думающей о зрителях и не нуждающейся в них и слушателях.

Я отдаю дань уважения Ничто наравне с Бытием.

Проникновение в Ничто мне кажется возможным, но мною пока недостижимым.

Луна над горами непозволительно роскошна среди ветвей, всей этой живописной китайщины сада.

И сразу возникают все вместе, чередой, мои мучительницы Нимфы — Элизабет, Мама, Лу, Козима, замершие на почтительном расстоянии.

Чувствительная ко лжи и душевному лукавству, природа стоит здесь на страже моей души и не дает им прорваться и опутать меня своим плетьми волос Медузы Горгоны.

За их спинами Нимфы, сирены, наяды, русалки выступают во тьме из щелей и расселин скал, поют голосами ветра, слышны мне по опыту одиночества в горах. Лунный свет лежит пятнами на скудных моих пожитках в аскетической пустыне гор и леса.

Никакого имущества: удивительная легкость существования на грани исчезновения.

Мое постоянное бегство втягивается в сон, и там я пытаюсь сбежать от самого себя, но спираль каменного лабиринта все более сжимает мой бег. Спираль распрямляется в галерею, а на нее выходят, квартиры, бани, рестораны, и у женщин лица проституток, и все гонятся за мной с криками, лязгом, лаем собак, и все тычут в меня пальцами.

А мир уже вырвался за облака спирально закручивающейся башней, подобием Вавилонской, и все преследователи вымотались, отстают, засыпают на ходу.

И вот я — один — среди облаков, на чистейших высотах. Но что за тревога, что за странный, слабый, всё усиливающийся гул? Землетрясение. В ужасе кричат массы моих преследователей, падают в пропасть вместе с рушащимися стенами башни. Просыпаюсь от грохота: за окнами моей тюрьмы — гроза. Ее-то сюда не упрячешь.

Сон, возникший из самых сокровенных извилин души, быть может, по сути, отчаянная попытка Высшего Присутствия отменить написание этой назревающей после «Заратустры» книги, название которой «По ту сторону добра и зла» еще не совсем выкристаллизовалось и утвердилось.