Эфраим Баух - Ницше и нимфы

Гораздо ближе мне — до сердечного спазма — строки другого великого русского поэта Тютчева — я бы их поставил бы этаким, вывернутым наизнанку, эпиграфом ко всему моему существованию — до и после смерти:

Сочувствие всегда оказывалось на поверку ложью, тем более, чувство благодати, благоуханно распространялось апостолами, недостойными своего Распятого учителя.

Мне по духу и характеру ближе Ветхий Завет, чья строгая гениальность служила мне остовом и островом, от которого я каждый раз отталкивался, а затем вновь причаливал. Несомненно, своим гением я затронул глубинные струны человеческого существа, только каждый дергает эти струны на свой лад.

Особенно этим отличаются немцы — публика тупая и агрессивная, а в безумии еще и бессмысленная и беспощадная. Теперь, в доме умалишенных, у меня широкое поле наблюдения. И безумных и кажущихся нормальными немцев возбуждает тевтонская свирепость и звериный антисемитизм. Они, эти мерзавцы, объявят меня своим предводителем, и я — по ту сторону — ничего не смогу сделать. Вместе с Ламой, вытолкнутой в мир тем же чревом, что и я, напичканной антисемитскими бреднями вздернувшего себя мужа, оболгут меня, обольют помоями с ног до головы. Но, вероятно, это неспроста.

Несомненно, я дал этому повод, и вот, до него хочу докопаться, искренне, всей душой, веря, что истинный философ обязан самой своей сущностью и честностью перед самим собой это сделать.

Первый мой — от самого себя скрываемый — грех в том, что вычеркнув из души человеческой Бога, я оставил Творение без ее Творца, лишил мир основания и облика, который был отчеканен в человеческом разуме и душе. Душа оказалась нагой и беззащитной в «сумрачном лесу» Данте перед входом в Преисподнюю. Подобно неофиту, которому море по колено, ибо, кажется ему, что он открыл мир, еще никому неизвестный, я был охвачен эйфорией, безумным желанием — тут же нести эту весть городу и миру.

Лишь позднее я осадил коня.

Внезапная мысль резко натянула удила. С фамильярностью истины, не ставящей меня ни в грош, ударила она меня в висок: ты, Фридрих-Вильгельм, — небрежно, походя, безвозвратно лишил душу человеческую магической глубины, — одной из корневых ее составляющих.

Может, причина в том, что меня поразил вирус молодости — сука-скука? Она гнала меня страстью к перемене мест, ко всему неизведанному и неизреченному.

Неужели ринувшись из одной крайности — жестко регламентированной веры лютеранина в Бога, в другую крайность — полное Его отрицание, как бросается в пучину существо, не умеющее плавать, в смертельной самоуверенности, что гибель меня минет, я, почуявший нюхом всесилие Ничто — этот ген уничтожения, — был настолько слеп и лишен чувства самосохранения?

И во имя чего? Во имя уничтожения всех принципов, на которых зиждется существование какого — никакого, но состоявшегося мира. И всем этим двигало, вероятнее всего, сатанинское чувство, вечно съедающее человеческую душу, — чувство неудовлетворенности кажущимися приевшимися принципами и заложенными в животности человека, до поры до времени скрываемой им, сдерживаемой страсти к разрушению, разгулу, разбою, распаляющему ноздри запаху пролитой крови, усиленным вырывающимся наружу хаосом стадного чувства.

Неужели и я буду причислен к философам, которые жаждали из хаоса извлечь гармонию, и были захвачены валом хаоса, который мы разбудили из лучших побуждений? Вот откуда пословица — «Благими намерениями вымощена дорога в ад».

Это старо, как мир. Это те самые грабли, на которые наступают опять и опять, пока всё живое не провалится в тартарары — в Ничто.

Так что же, я настолько был дьявольски самоуверен, что просто не принимал в расчет возмездия? Вот оно и настигло меня.

Оказывается, искренняя отчаянная исповедь не гарантирует спасение.

Вот тебе «Записки из подполья» Федора Михайловича свет Достоевского, герой которого торжественно заявляет «Свету белому провалиться, а мне чаю выпить».

А чай-то здесь пахнет лекарствами, нечистыми пальцами нянечки. Эта развившаяся в этих стенах смертельная чувствительность к запахам — больницы, борделей, дома умалишенных, завершающего череду меблирашек, в которых я провел годы отшельничества, изводит. Неужели существа, тронутые умом, источают специфический запах, или набор лекарств и процедур несет эти запахи?

Отменив Бога я, конечно же, не могу лишить мир сознания его бездонности и беспочвенности. Более того, лишенные Божественной склейки, будут разорваны Бытие и существование.

Мироздание лишится смысла.

С воцарением безбожия, начисто исчезнет тяга к истине. Человек теряет почву под ногами, и волна неверия относит его к нигилизму. А вот это не просто привязчивое, а навязчивое состояние человеческого духа. Нигилизм подобен бумерангу. Дух пытается от него избавиться, а он возвращается.

И, при этом, следует признаться, что бытийно-историческая сущность нигилизма, по сути, является всего лишь выдуманным прибежищем опасно замечтавшейся мысли, куда спешит укрыться всякая романтическая философия, бегущая от реальности и несущая гибель: к примеру, у Вагнера, все герои только к ней и стремятся. Их тянет в пещеру смерти Валгаллу, всех этих Тристанов, Зигфридов, валькирий.

Надо же было быть столь ослепленным позитивизмом, чтобы ни на миг не сомневаться, что я открыл нечто новое и великое. Невозможно оторваться от истоков, заложивших основы моей личности, и, пытаясь охватить одним взглядом всю мировую историю без Бога, я терял истину, ибо ее-то требовал Бог. Не лукавил ли я, зная дьявольскую привлекательность отрицания для всех лишенных веры, считающих ее уловкой Лукавого?

Меня все более яростно обвиняют в том, что моя мысль несет лишь саморазрушение, в котором ни одна истина не может сохранить устойчивости, и в конце всего упираешься в Ничто. Меня обвиняют в нигилизме, когда вся моя философия направлена против него.

И, все же, при всех моих блужданиях и заблуждениях, я убежден, что выстроил — пусть еще во многом недостроенный — каркас нового мировоззрения, которое сменит христианство с помощью высшего человеческого Бытия, по сути, выросшего из того же христианства.

Но это блуждание по кругу, хотя и укладывающееся в формулу «возвращения того же самого», вызывает во мне отторжение.

Неужели, от невозможности достичь высшего совершенства, я впадаю в ярость и готов спустить с цепи всех кроющихся в душе бесов?