Гор Видал - Вице-президент Бэрр

— Полковник вас обожает, считает умницей.

— Ну что вы…

— А с виду про вас не скажешь, что вы умница. У вас слишком широко расставлены глаза. Вы гораздо умнее Нелсона Чейза, который женился на моей adorable [31] Обожаемой (франц.). племяннице, наврав, что у него есть деньги. Но это давняя история. Если он, правда, осчастливит ее, я готова платить. Почему бы нет? Мне нравится вносить немножко douceur [32] Сладости (франц.). жизнь других людей.

Мы смотрели, как английские моряки с ленточками и их покладистые девицы шли, покачиваясь, по зеленой набережной Бэтери. Когда солнце достигает зенита, я не могу думать ни о чем, кроме Розанны Таунсенд и утех ее заведения.

— Шарло, полковник хочет меня разорить. — Мадам даже не дала мне ответить. — Нет, нет. Это не жестокость. Он неспособен на низость. Но у него мания величия. Он запустит руки в мое маленькое состояние. — Маленькое состояние! — И он разорит меня, он растранжирит мои деньги на заселение Техаса немцами. А я ненавижу немцев, и мне плевать на Техас.

— Полковник часто действует сгоряча.

— Вы должны поговорить с ним. Я знаю, вас он слушает. Он сказал мне, что вы пишете его biographie [33] Биографию (франц.). , желаю вам удачи, mon petit [34] Моя крошка (франц.). ! Не хотела бы я копаться в его жизни. — Она схватила меня за руку. — Убедите его, что гусыня только тогда несет золотые яйца, когда с ней обращаются прилично. Уговорите его насчет техасского капиталовложения. Скажите, пусть вернет деньги, я не потребую процентов. Я даже что-нибудь ему подарю. Например, новое помещение для его конторы. Je redoute [35] Меня ужасает (франц.). Рид-стрит. Я безрассудно щедра, когда со мной обращаются по-хорошему. Вы должны быть моим союзником, Шарло.

Я обещал ей помочь. Пока я клялся в верности, одна из прелестных красных птичек оставила зеленоватое пятно на плече мадам. Не ведая о таком благословении, она позволила мне проводить ее до золотой кареты.

С нами поздоровался Сэм Свортвут. Он таможенный инспектор нью-йоркского порта. Президент Джексон назначил его на эту должность всем на удивление, ведь Свортвут убежденный бэррит.

Мадам радостно приветствовала Свортвута. Инспектор тоже был сама приветливость и простоватая прямота.

— Что ж, наконец-то вы окрутили старика.

— Ну что вы говорите, Сэм! Это он меня окрутил. Чего ж тут удивляться? Разве я не богатая вдовушка? — А ведь, наверное, над ней потешалось целое поколение американцев, вдруг мелькнуло у меня в голове. Куда девались французская претенциозность, притворная сухость: она хихикала, точно девица, по выходе из монастыря встретившаяся со своим возлюбленным. А Свортвут вовсю строил из себя разбитного парня, несмотря на пропитой голос, тусклые глаза и жидкие волосы, зачесанные вперед, как у римлянина.

— Когда вы пригласите меня в свой дом?

— Назовите день, милый Сэм. Мой добрый друг! — Эта декларация адресовалась мне, как медному резонатору. — И преданный полковнику душой и телом.

— Особенно телом, Лиза. Душа — дело темное. — Они оглушительно хохотали, я ничего не понял, да и кто мог это понять, кроме их распутного, аморального поколения. Свортвут часто заходит в контору поболтать с полковником за закрытой дверью. У них столько секретов, у этих старых авантюристов.

Свортвут повернулся ко мне.

— Засвидетельствуйте полковнику мое глубочайшее почтение. Скажите, что я скоро наведаюсь. Скажите, что я не люблю Клея, да для него это, наверное, не секрет. Ну, а когда же вы сами начнете заниматься юридической практикой?

— Видимо, скоро, — ответил я, как обычно.

— У вас лучший учитель в мире, Чарли. Если бы полковник мог учиться у самого себя, он был бы сейчас императором Мексики, а мир был бы гораздо лучше — по крайней мере для нас с вами, Лиза. — Стареющий сатир торжественно поцеловал мадам ручку и отправился на набережную к торговке яблоками.

— Он такой преданный, такой верный! — Настроение у мадам заметно улучшилось, супруг был временно прощен. — Кстати, никто в наше время, за исключением l’Empereur, не умел так располагать к себе и сохранять преданность стольких людей, как полковник Бэрр.

Когда мы садились в карету, я понял, каково быть президентом: на нас все пялили глаза.

— Я думаю, — сказала мадам, упиваясь тем эффектом, который производила карета, — может, нарисовать на дверцах вице-президентскую печать? А есть печать у вице-президента?

Я ответил, что вряд ли бывшему вице-президенту позволят пользоваться эмблемой его бывшей должности. Но мадам меня не слушала; она рассказывала о карете, которую подарил ей император в Ла-Рошели. По-видимому, императорский герб на дверце превратил всех французских полицейских в ее лакеев и французских солдат — в ее личных телохранителей.

— Он был галантен, что и говорить. — Я думал, она о Бонапарте, но она имела в виду Бэрра.

— Конечно, он преклоняется перед вами, мадам. — Почему бы им не помириться, подумал я. Птичкин след высох на ее шелковом плече.

Мадам — то есть Элиза Боуэн — хмыкнула.

— Он ни перед кем не преклоняется, Чарли. И никого не любит. И никогда не любил. Кроме Теодосии…

— Первой жены?

— Нет, не той пожилой женщины, которую рак свел в могилу. Я про молоденькую Теодосию. Он любил только свою дочь, и никого больше!

Мадам неожиданно омрачилась, на лице появилось выражение ужаса и недоумения.

— Странная эта история, Аарон Бэрр и его дочь, но не нашего ума дело. В конце концов, что было, Того уж не вернешь. Бедный Аарон, мне иногда кажется, что он утонул с ней вместе и то, что осталось — и что досталось нам — только призрак, выброшенный волной на берег.

В полночь на площади Файв-пойнтс светло, как днем. Каждую неделю я зарекаюсь туда ходить и вот все равно иду снова. Правда, на этот раз меня сюда привела серьезная цель. Розанна Таунсенд родилась в долине Гудзона неподалеку от Киндерхука. И могла кое-что знать про полковника Бэрра и Ван Бюрена. Но я лгу, конечно. Весь день я думал о муслиновых платьях на Бэтери. Плевать мне было на Ван Бюрена.

Там, где сходятся пять улиц, можно лицезреть худших обитателей этого мира — пьяниц, шлюх, жуликов, завсегдатаев игорных домов, наемных убийц. Вряд ли еще в каком-нибудь городе на земле есть такой отвратительный район. Конечно, других городов я не видел, если не считать Олбани, и, может быть, только султанская Блистательная Порта еще хуже в полночный час, чем Кросс-стрит, но я в этом сомневаюсь.

Я заходил в один бар за другим, пил очень мало — наблюдал, слушал политические сплетни, упрямо оттягивал наслаждение. На углу Энтони-стрит я устроил себе обед из моллюсков. Как всегда, у меня кружилась голова от шума, запахов, светящихся окон баров — и, разумеется, муслиновых платьев.