Тор Гедберг - Иуда

Ибо одна мысль преследовала его неумолимо, — мысль о предстоящей смерти Учителя. Эта мысль зародилась из слов, сказанных Иисусом Своим ученикам в пустыне и пустивших корни в душе Иуды, хотя тогда он ими не проникся, а затем питалась и росла под влиянием чего-то необъяснимого, вкравшегося в жизнь Иисуса и Его апостолов, носившегося в окружавшем их воздухе и отражавшегося порой в их глазах, чего-то давящего, щемящего сердце, подобно далекой еще грозе. Были еще иные явственные признаки, тревожившие других, наиболее прозорливых, по крайней мере, учеников: в толпах, окружавших Иисуса и внимавших Его словам, начали показываться чужие, зложелательные лица; несколько раз к Нему являлись подосланные из Иерусалима люди, предлагали Ему коварные вопросы, старались выведать Его намерения и, разбитые и уничтоженные, возвращались с угрожающими речами и с жаждой мести во взоре. На все это Иуда не обращал, однако, внимания, по крайней мере, сознательно он не останавливался на этом; у него было только предчувствие, и поэтому тем решительней определяло оно его внутреннюю жизнь.

Он думал: «Если Он умрет, и я буду в это время при Нем, Его образ будет постоянно преследовать меня и отравлять мне жизнь, которую я люблю и от которой Он отвлек меня волшебной силой. Я должен был бы раньше покинуть Его, — должен был бы раньше этого Его забыть, — я буду жить далеко отсюда, и тогда мне никогда не придется узнать о Его смерти!»

Когда же он пришел в Иерусалим, эта мысль с такой мучительной уверенностью стала его осаждать, что дала ему силу привести план в исполнение.

Вечером, после того, как Иисус вышел из Иерусалима, Иуда незаметно отстал от прочих учеников и украдкой покинул город.

Как только начало рассветать, он поднялся и продолжал свой путь. Один раз, очутившись на вершине какой-то горы, возвышавшейся над другими, он остановился и бросил пугливый взгляд назад, туда, где лежал Иерусалим. Но только голые горы ограничивали небосклон; город же скрылся от его взоров. Тогда ом перевел дух и более спокойной поступью двинулся дальше.

Вечером, на второй день после того, как он ушел из Иерусалима, он увидел на дальнем краю горизонта свой родной город. Лишь после захода солнца успел он достигнуть его. Точно вор, крался он по улицам, и ему удалось, никого не встретив, добраться до своего дома. Он почти боялся, что не найдет его больше на прежнем месте, и при первом взгляде на него почувствовал почти безумную радость. Все было так, как должно было быть; никаких перемен не было заметно. «Ты спасен, ты спасен!» — шептало что-то внутри него.

Более года прошло с тех пор, как он покинул свой дом. Более года! — эта мысль поразила его ужасом; он поспешно подошел к двери и положил руку на засов.

Дверь была заперта! Он отшатнулся в изумлении, простоял с минуту, точно расслабленный, потом опять подскочил к двери и сильно дернул ее. Нет, она была заперта, заперта изнутри! Значит, кто-нибудь должен был быть там, — в его собственном доме! Беспорядочные мысли кружились вихрем в его голове. Вдруг он встрепенулся, — до него донесся звук, похожий на невнятное бормотание, и звук этот исходил изнутри. Он приложил ухо к дверной щели и стал прислушиваться, затаив дыхание. Снова раздалось прежнее бормотанье, а потом спотыкающиеся, шлепающие шаги. Его охватила неистовая ярость, и он изо всех сил начал трясти дверь, громко крича:

— Кто там? — Отворите! — Это я, это я!

Тогда дверь приотворилась, и в нее высунулась чья-то голова. В первую минуту Иуда отшатнулся, растерянный, почти испуганный. В темноте эта голова показалась ему похожей на привидение.

Она была неестественно большая, красная и безобразная, с неопределенными, незаконченными, так сказать, чертами, как у новорожденного младенца. Маленькие ввалившиеся глазки имели неподвижный, бессмысленный взгляд; из-за полураскрытых губ виднелись два ряда крепких, ослепительно белых зубов. Не глаза, а эти зубы освещали лицо, придавали ему его характер. И это лицо было обрамлено совсем белыми волосами и бородой, висевшими перепутанными, всклокоченными космами.

Иуда всмотрелся в него и затем разразился громким, холодным смехом. Он узнал в нем одного из городских нищих, слабоумного Авву. Он с шумом отворил дверь, отпихнул нищего и вошел.

— Убирайся-ка отсюда! — сказал он коротко и грубо, взглянув на нищего с угрозой в глазах. Возможность его выпроводить доставляла ему известное наслаждение.

Тот посмотрел на него своим тупым, бессмысленным взглядом, но не шевельнулся.

Тогда Иуда подошел ближе к нему и повторил:

— Ну, не слышишь ты разве? Пошел прочь!

Но он почти желал, чтобы нищий оказал сопротивление; ему хотелось вступить с ним в борьбу, сразиться с ним из-за места. Поэтому он испытал разочарование, когда тот, не говоря ни слова, покорно, почти равнодушно, взял узелок, лежавший в углу, и вышел в отворенную дверь.

Оставшись один, Иуда посмотрел вокруг. Теперь он снова был единовластным хозяином в своем доме, но в сердце его не было уже той радости, которую он испытал, когда только что его увидел. Эти внезапные переходы в его настроении встревожили его: «Если б он только мог перестать думать, думать и чувствовать!»

Он пошел запереть дверь; вдали он различил удаляющуюся среди мрака фигуру нищего. С чувством, близким к зависти, посмотрел он ему вслед.

В тот же миг его поразила мысль: «И Фоме я завидовал, — Фоме, который сомневался, — и этому, который… Нет, только не думать, не думать!»

Он направил шаги к внутренней горнице, но в ту минуту, как хотел отворить дверь, вдруг остановился. На него нахлынуло воспоминание о смертном часе матери. Там ведь она умерла! Раньше он не думал! У него вырвался жест исступления. — Нет, нет, он не хочет думать!

«Разве лечь спать? Да, это самое лучшее, он уснет, а после этого, завтра, станет работать и забудет! Ведь она снова принадлежит ему теперь, эта жизнь, которая ему мила, и он наверстает все, что потерял, да, он будет работать, работать! Если бы он мог сделаться сребролюбцем! А почему бы и нет! — с горечью подумал он. — Быть может, именно в этом его задача! Да, он сделается сребролюбцем!»

Он бросился, как был, совсем одетый, на постель, и, изнеможенный телесно и душевно, заснул с этой мыслью.

Среди ночи он внезапно очнулся и спросил сам себя: «Зачем я ушел от Него?»

Он находился в каком-то особенном состоянии. Ему казалось, что он сразу видит все, что случилось в течение этого года, видит ясно и отчетливо, но вдалеке и с чем-то фантастическим в самом освещении. В голове его проносились мысли, странные и неясные, но запечатленные, тем не менее, уверенностью наития.

«Почему он был счастлив, пока не увидел Иисуса? — Он был счастлив потому, что не видел счастия. Есть твари, созданные для мрака и все-таки влекомые к свету неотразимой силой, пока не сгорят заживо в его лучах. Так и он не был создан для счастия, но, когда он увидел Его, ему не было дано за Него умереть; он был обречен жить и томиться! Не создан для счастия, а между тем обречен томиться по нем?» Он остановился на минуту; он чувствовал, что здесь в ходе его мыслей есть пробел, пустое место, которого он не мог заполнить. Да! Ему смутно представлялось, что здесь самый первоисточник его судьбы, но он не мог найти его; этот первоисточник был от него скрыт.