Фернандо Триас де Без - Повелитель звуков

Но престарелый благодетель так и не объявился, потому что глаза тети Констанции уже ни в ком не могли разжечь огонь страсти; в свои тридцать она, измученная мелочной и докучливой опекой, выглядела пятидесятилетней старухой. Ведь старики, под конец жизни помышляющие о женитьбе, на самом деле хотят вернуть себе молодость, которой у нее уже не было. Кому нужна была унылая старая дева? И вновь тетя Констанция рыдала по ночам, спрятав лицо в подушку.

Потом ее родители заболели тифом, и тетя Констанция не отходила от них ни на шаг, бесстрашно борясь с болезнью. Лишь чудом она не заразилась сама. То были два года лекарских хлопот, бессонных ночей, молитв, чтения Библии у постели больных. Она одевала, мыла, кормила родителей и взяла на себя все заботы по дому.

Родители тети Констанции умерли один за другим. Сначала мать, а через шесть дней скончался и отец. К сорока годам тетя Констанция осталась одна, в пустом доме, из которого она ни под каким предлогом не желала переселяться, хотя средств, которые она получила по завещанию, едва хватало, чтобы платить за аренду. Но даже мысль о переезде казалась ей жестоким оскорблением памяти покойных родителей. Так она прожила пять лет на скудные сбережения, едва сводя концы с концами. Она так и не пошла работать – не потому, что она была ленива (о самоотверженности и трудолюбии тети Констанции можно было бы слагать легенды), а потому, что, если бы кто‑нибудь увидел ее за работой, это поставило бы под угрозу честь семьи. Это означало бы, что ее родители ничего ей не оставили, что они умерли на грани банкротства. Чувство собственного достоинства значило для тети Констанции несравненно больше, чем кусок хлеба. Стоически перенося голод и холод, она никогда не опускала головы, выходя из церкви или прогуливаясь по улицам города. Я часто слышал, как мои родители возмущались этим болезненным страхом перед общественной молвой, поскольку бюргеры, чьих пересудов так боялась тетя Констанция, давно уже и думать забыли и о ней, и о ее семье.

Поэтому тетя Констанция на первых порах не допускала и мысли о том, чтобы пустить к себе постояльцев. Делить жилище с другими женщинами – вдовами или девицами – не худший выход из положения, позволяющий уменьшить расходы на аренду и скрасить одиночество. Но ведь было ясно как божий день, что, сдавая жилье в аренду, семья расписывается в собственной финансовой несостоятельности. Чтобы доказать обратное, нужно иметь хоть что‑то за душой. Несчастье и нищета сломили тетю Констанцию, но об этом не должна была знать ни одна живая душа. Чем иным, как не замужеством, могла эта бедная женщина в наши времена поправить свое состояние? Разве что податься в горничные, прачки, посудомойки, обстирывать и стряпать для богатых господ. Будь она вдовой, ей было бы проще. Вы же знаете пословицу: «Вдовы едят больше, чем девицы». Так прошло нескольких лет. По утрам тетя Констанция ходила к мессе, потом два часа молилась, занималась шитьем, а по вечерам пила чай в полном одиночестве.

И когда, казалось, уже ничто не могло спасти ее от голодной смерти, судьба, которую она навсегда вверила в руки Господа, улыбнулась ей. Ее дальний родственник, живший в Берлине и владевший собственностью в Мюнхене, умер, не оставив прямых наследников. И вот так неожиданно тетя Констанция получила в наследство дом, стоявший на Санкта‑Анна‑штрассе, справа от монастырской церкви Святой Анны. Теперь тетя могла больше не платить арендную плату, ввергавшую ее в нищету. В данном случае переезд не вызвал бы никаких кривотолков, поскольку она из арендатора превратилась в домовладелицу.

В доме на Санкта‑Анна‑штрассе для одного человека было слишком много места. Кроме того, сдав пустующие комнаты в аренду, можно было бы извлечь немалую выгоду. Но как это было сделать, не возбудив подозрений в бедности? На сей раз тетя Констанция подошла к делу с умом: она заключила соглашение с монахинями из монастыря Святой Анны. В обмен за ежемесячную ренту те получали право беспрепятственно поселять в двух комнатах гостей, которые часто наведывались в монастырь по своим делам. Кроме того, она отписала всем родственникам, предлагая услуги любому, кто нуждается в крыше над головой в Мюнхене. Таким образом, по ее мнению, ей удалось бы избежать пересудов в обществе: две комнаты сдавались бы под видом милосердия, еще одна – под видом гостеприимства. Так она и жила. Квартирная рента позволяла ей одеваться и питаться, а также откладывать немного на оплату врачей. Старость была уже не за горами, а тетя Констанция не допускала и мысли о том, что ей придется умирать в грязной палате одной из общественных больниц Баварии.

Моя мать, получив письмо, в котором нам предлагали комнату, ни секунды не сомневалась, зная, в каком бедственном положении находится ее кузина. По правде говоря, я согласился с решением матери скрепя сердце, меня бы больше устроило поселиться в пансионате или делить квартиру с другими студентами. Но такое решение диктовалось не только благородным порывом помочь бедной родственнице: я понимал, что проживание в доме тети Констанции существенно снизит расходы на мое содержание и обучение.

Так одним июльским вечером я появился на пороге ее дома. В чемоданах было достаточно одежды на все четыре времени года, потому что я нисколько не сомневался, что поступлю в консерваторию, и мне не хотелось вновь возвращаться в Дрезден за вещами. То же я дал понять родителям, когда при прощании они пожелали мне удачи на экзаменах. «Увидимся через год», – ответил я им с убийственной самоуверенностью.

На Санкта‑Анна‑штрассе мне открыла дверь женщина с грустными, тусклыми, как свет зимних вечеров, глазами.

– А, это ты, малыш Людвиг, – сказала она, тем самым сразу поставив под сомнение мое право называться взрослым.

Тетя Констанция одевалась во все черное, давая понять, что она в трауре. Но траур был лишь предлогом скрыть одиночество.

Дом, который она унаследовала, располагался на солнечной стороне, но тетя оклеила стены серыми обоями, заставила комнаты старинной мебелью, а на окнах повесила тяжелые гардины. И постепенно жилище превратилось в подобие унылой богадельни. Привыкнув к полумраку, тетя никогда не смогла бы жить при свете солнца. А еще она не выносила зеркал. В те времена в Германском союзе считалось обычным делом держать в уборной зеркала, хотя некоторым излишне щепетильным гражданам они казались признаком распущенности. Но в доме тети Констанции ни в уборной, ни в гостиной, ни в столовой – ни в одной из комнат не было ни единого зеркала. Очевидно, подобное обстоятельство было продиктовано не столько особенностями вкуса, сколько тем, что тетя панически боялась своего собственного тела, боялась на склоне лет почувствовать себя женщиной.