Фернандо Триас де Без - Повелитель звуков

В квартале царил полумрак. За пеленой густого тумана едва угадывались очертания дверей. Где‑то вдали маяком запретного острова горел тусклый фонарь. До меня донеслись тихий плеск воды, натужные стоны, приглушенный шепот, смех. А потом все стихло, как будто тишина поглотила все звуки. Камни мостовой блестели как отполированные театральные кресла в каком‑нибудь захудалом оперном театре.

Я дошел до фонаря и открыл дверь под ним. Ворот пальто почти полностью скрывал мое лицо. Владелица борделя приветливо улыбнулась, обнажив ряд гнилых зубов. В ее глазах отражалась вся нищета мира, нехитрая житейская мудрость, рабская покорность перед судьбой, уже превратившаяся в привычку. Она повидала немало на своем веку и уже ничему не удивлялась.

Мне назвали цену, я заплатил. Ей не пришло в голову задавать глупые вопросы или заглядывать мне в лицо. Она вручила мне ключ и провела по коридору. За закрыты ми дверям и слышалось тяжелое дыхание усталости, которая пытается притвориться страстью. Скрипели матрасы, жадные руки искали наслаждений.

Я вошел в комнату. Повсюду висели зеркала. Мое отражение множилось в зеркалах, точно смеясь надо мной. Жесткая постель, тусклый свет газовой лампы, глиняный таз, колокольчик, чтобы в случае чего можно было позвать на помощь.

Через минуту появилась и сама жрица любви. Я оглядел ее с ног до головы, и во мне не колыхнулось ни жалости, ни сочувствия. Я не обмолвился с ней ни словом, даже не спросил имени. Видимо, она сочла меня отчаянным гулякой, который не любит тратить время на пустую болтовню. Она сняла одежду и опустилась на кровать, спиной ко мне.

«Не вздумай взглянуть мне в глаза», – потребовал я. Наверное, тогда она подумала, что я один из тех отпрысков благородных семей, которые больше всего на свете боятся запятнать позором свое доброе имя.

Я спустил брюки и вошел в нее сзади. Никогда в жизни я не делал ничего более бесстыдного и отвратительного, чем в ту ночь. Вместе мы напоминали локомотив: те же однообразные механические движения, то же натужное дыхание. Холод под маской страсти. Равнодушная тишина, стократно усиленная зеркалами. Мне долго не удавалось расслабиться, мыслями я был далеко оттуда. В глазах плясало белое, с кровавой нитью лицо, а из головы не шел вопрос.

Я принялся наращивать ритм, и вот мы оба понеслись в неистовой скачке, со лба градом катился пот, волосы взмокли. Все это время женщина молчала, сотрясаясь от мощных толчков. С ней молчала и ее душа. Наконец, я был близок к цели. Пять секунд, три, две…

В изнеможении я рухнул на кровать и повернулся к ней. Ее глаза закатились. Из носа и ушей хлынула кровь. Язык вывалился изо рта. Она издала протяжный стон, и все было кончено.

Потом я оделся и еще долго смотрел на убитую проститутку. Я был еще пьян. Ни с того ни с сего я схватил ее за волосы, плюнул ей в лицо и заплакал. Ты хотел знать правду, Людвиг? Так вот она, твоя правда, говорил я себе. Прошло несколько минут. Молчание становилось подозрительным. Подняв ворот пальто, я спустился вниз и на негнущихся ногах прошел мимо хозяйки борделя. Она ничего не сказала, лишь послала мне полную лживой заботы улыбку, так, будто хотела убедиться, что клиент остался доволен.

Густой предрассветный туман облепил мое тело. Быстрым шагом я брел по улицам и вскоре оказался за городской чертой. Несколько километров я брел, не разбирая пути, а потом свернул на лесную тропу и углубился в чащу. Когда же я совершенно выбился из сил, я забрался на дерево и, сидя в ветвях, спел детскую песню. Спел почти шепотом, будто укачивая младенца. Так поют люди, которым уже нечего терять: безумцы или убийцы.

35

Всего за несколько недель я, сам не желая того погубил трех женщин. Смогу ли я когда‑нибудь снова испытать счастье плотской любви, не боясь стать убийцей? Моим телом овладела странная болезнь, и я должен был найти способ излечить ее. Прошло несколько дней, прежде чем я решился.

Вы же знаете, святой отец, в наше безбожное время место священника в сердцах людей прочно занял врач. Ему мы доверяем все свои сомнения и тревоги, испытывая почти мистический трепет перед его ученостью и опытом. Врач – первый, кому неверный муж сообщает о сифилисе или другой венерической болезни.

Следуя клятве Гиппократа, врач свято хранит тайны мужчин и женщин. Но одно дело признаться в неверности и совсем другое – в убийстве трех женщин. Что сделали бы вы, будучи врачом, услышав исповедь заматерелого убийцы? Стали бы молчать? Одним словом, я решил пока не раскрывать всей правды.

Мой выбор пал на доктора Шульца. Я уже упоминал о нем: он осматривал меня, когда я только появился на свет, и родители испугались, что их ребенок родился незрячим. Доктор Шульц был лечащим врачом нашей семьи, пока мы жили в Мюнхене. Его терпению, упорству, благоразумию мог позавидовать любой древний мудрец… Последний раз мы виделись за несколько месяцев до моего отъезда в Высшую школу певческого мастерства. Причиной тому послужили экземы, неожиданно образовавшиеся у меня на коленях. Заподозрив проказу, мать забила тревогу и немедленно вызвала врача. Доктор Шульц обследовал меня и прописал лечение мазями, которые изготавливались в Карлсруэ по его собственному рецепту. На всю жизнь я запомнил внимательный строгий взгляд за толстыми линзами очков, величавую осанку, уверенную неторопливую речь. Он был скуп на слова, но каждое слово его было исполнено самого глубокого смысла.

Доктор Шульц принимал на дому, в старинном особняке в самом центре Мюнхена. Я еще помнил это место.

Одним утром, через четыре дня после визита в бордель, я постучал в его дверь. Дверь мне открыл сам доктор Шульц. Он постарел, в волосах блестела седина, но взгляд его оставался все тем же – проницательным и исполненным благородства. Он не признал меня. Немудрено – с тех пор как мы виделись последний раз, прошло восемь лет. Тогда я был еще ребенком, а сейчас он видел перед собой юношу, повзрослевшего и возмужавшего. «Людвиг Шмидт фон Карлсбург», – представился я. Недоуменное выражение на его лице сменилось искренней радостью: «Людвиг?! Какой приятный сюрприз! Ну проходи, проходи».

Он провел меня в кабинет. За восемь лет здесь ничего не изменилось. Глядя по сторонам, я натыкался на предметы, которые осели где‑то на дне моей памяти: скелет, анатомические атласы, устройства из железа и мрамора, измерительные приборы, толстые корешки книг с неудобоваримыми латинскими названиями.

Он спросил меня о родителях, о моей жизни, о том, что я делаю в Мюнхене. С присущим ему тактом он то и дело замолкал, давая мне возможность самому обозначить цель визита. Объяснения не последовало. Наконец, доктор Шульц решил, что хватит ходить вокруг да около: