Алексей Новиков - О душах живых и мертвых

Короче говоря, Мартынов противоречил сам себе. Но не мог же он объяснить, что замышляет выстрел, эхо которого должно докатиться до Зимнего дворца! Если же поручик Лермонтов, столь превозносимый почитателями, станет участником банальной офицерской стычки, тем лучше окажется задуманная ловушка.

Секунданты все еще совещались. На них легла огромная ответственность. Они отвечали собственной честью за правильное проведение поединка.

Существовали специальные дуэльные кодексы, которые строго регламентировали каждый шаг участников дуэли. Правда, во всех просвещенных государствах поединок приравнивался законом к уголовному преступлению. Но в тех же самых государствах беспрепятственно выходили в свет дуэльные кодексы, в которых восхвалялись и утверждались «рыцарские» обычаи дуэли.

При всем разнообразии в подробностях дуэльные кодексы сходились в одном: секундантам разрешалось участвовать в поединке не иначе, как установив достаточную причину, то есть наличие безусловного оскорбления чести. Установив самое оскорбление и его степень, секунданты обязаны были решить, соответствуют ли выдвинутые противниками условия дуэли тяжести нанесенного оскорбления.

Как правило, например, при дуэли на пистолетах каждому противницу предоставлялось право только на один выстрел.

Об этом говорилось в знаменитом дуэльном кодексе графа Шатонильяра, выпущенном недавно во Франции и торжественно скрепленном подписями представителей самых знатных фамилий. Об этом говорилось решительно во всех прочих кодексах. Разумеется, с дуэльными обычаями были хорошо знакомы светские молодые люди – и Алексей Аркадьевич Столыпин, и князь Александр Илларионович Васильчиков, и другие участники.

Глебов передал вызов Лермонтову четырнадцатого июля, ранним утром. С того часа у секундантов не было ни минуты покоя. В спешке получилось как-то так, что Мартынов без возражений присвоил себе право оскорбленного, а следовательно, и право на то, чтобы продиктовать условия поединка.

И Николай Соломонович продиктовал:

– Стреляться до трех раз, с кратчайшего расстояния, с барьером в десять шагов, из дальнобойных пистолетов!

После сообщения Глебова он знал, что ничем не рискует. Плевать ему на дуэльные обычаи!

Может быть, растерявшимся секундантам показалось даже, что Мартынов готов рисковать головой. Может быть, корнет Глебов совсем забыл о словах Лермонтова, брошенных мимоходом в ответ на вызов. Может быть, в суматохе никому в голову не пришло сопоставить требования Мартынова с дуэльными обычаями. Иначе немедленно выяснилось бы – более тяжелых условий не знает история дуэли. Такие условия допускаются только тогда, когда нанесено оскорбление действием или такое, которое может быть приравнено к оскорблению действием.

В дуэльной практике существовало еще одно безусловное требование: если условия боя, выдвинутые оскорбленным, не соответствуют тяжести нанесенного ему оскорбления, то секунданты не только могут, но и обязаны отказаться от участия в подобной дуэли.

Ни один из секундантов, ни те, кто был избран Мартыновым, ни те, кому доверился поэт, не отказался. Они не составили ни одного протокола своих совещаний. Единственное решение, к которому они пришли, заключалось в том, чтобы предложить Лермонтову немедленно уехать в Железноводск. Предполагалось, что в это время удастся воздействовать на Мартынова.

Поэт уехал. День, начавшийся с вызова, близился к концу. Ни на какие уступки Мартынов не шел. Секунданты во всем ему подчинились.

– Ну, что нового? – спросил Николай Соломонович, когда Глебов, совершенно усталый, вернулся к ночи домой.

– Решено назначить вашу встречу на завтра. Послали нарочного к Лермонтову.

Мартынов расспросил о подробностях. Вскоре он ушел к себе и наглухо прикрыл дверь.

На следующий день Лермонтов выехал из Железноводска. Путь его лежал к подножию Машука. Там, неподалеку от Пятигорска, было избрано секундантами место для дуэли.

На полпути он остановился в колонии Каррас. В убогой гостинице, которую держала престарелая немка, поэт расположился обедать.

Здесь судьба послала ему неожиданную встречу. По дороге в Железноводск сюда заехала одна из дальних московских кузин, Катя Быховец, постоянная участница пятигорских увеселений. Несмотря на присутствие тетушки, опекавшей племянницу, обед прошел весело. Михаил Юрьевич развернул перед слушательницей живую летопись курортной жизни. Катя смеялась до слез.

После обеда, когда почтенная тетушка задремала, молодые люди сделали короткую прогулку.

Теперь Катюше смеяться не пришлось. Михаил Юрьевич, сам не зная зачем, рассказал ей грустную историю любви: то была повесть о Вареньке Лопухиной. Он поведал мучительную историю, полную загадок. Впрочем, Катя была милая девушка, вовсе не из болтушек. Многого не могла понять юная кузина, еще не вступившая в таинственный мир надежд и разочарований сердца. В глазах ее стояли крупные, для нее самой неожиданные слезы.

В руках она беспомощно вертела золотой обруч, снятый с головы. Освобожденные волосы рассыпались вольными прядями, но Катя Этого не замечала. Она все так же играла изящным обручем.

– Дайте его мне на счастье, – сказал поэт. – Я верну… если буду жив.

Катя растерянно подняла глаза. О чем он говорит? А руки сами к нему протянулись.

Михаил Юрьевич бережно спрятал безделушку.

Они вернулись в гостиницу. Тетушка, истомленная зноем, дремала. Мухи роем вились над ней. Катя присела в уголке, совсем притихшая. Михаил Юрьевич взглянул на часы: пора!

Когда он пустил лошадь рысью и оглянулся, на крыльце стояла одинокая фигура. Уже почти совсем скрылся из глаз всадник, а девушка все еще следила за ним тревожным, грустным взором. Она никогда не видала Мишеля таким непривычно откровенным и доверчиво-нежным. А сердце билось так тревожно. Михаил Юрьевич обернулся и приветливо помахал ей рукой. Вот и его кто-то провожает.

Над Машуком собирались тучи. Чувствовалось приближение грозы.

Вскоре противники и секунданты встретились на небольшой площадке, отделенной от дороги густым кустарником. Никто не решался приступить к делу. Перекидывались незначащими фразами. Глебов подчеркнуто громко рассказывал Трубецкому о предстоящем голицынском бале.

Князь Васильчиков наблюдал за Мартыновым и размышлял. Оказавшись нежданно-негаданно участником этой истории, Александр Илларионович больше всего настаивал на быстроте действий. Гораздо легче замести следы дуэли, чем тянуть приготовления к ней на глазах у всего Пятигорска, изнывающего от праздного любопытства.

Судьба отставного майора Мартынова нисколько не интересовала князя. По его глубокому убеждению, Мартынов принадлежал к тем людям, которые, раз споткнувшись, не оставляют свету даже имени. Иное дело – Лермонтов. Александра Илларионовича искренне удивляло отношение к нему в Пятигорске. В нем видели опального офицера, неутомимого выдумщика увеселений и радушного хозяина. Словно бы поэт, неотразимо действующий на умы и смущающий общественное спокойствие, не имеет никакого отношения к этому поручику. Против кого же восстал Мартынов? Сколько ни наблюдал за ним князь, отставной майор хорохорился, по-видимому, из-за своей оскорбленной чести. Но Александр Илларионович, человек образованный, начитанный и искушенный, не мог уподобиться кавказскому майору. Поэзия Лермонтова представлялась князю Васильчикову столь же непримиримой и язвительной, как и сам автор.