Алексей Новиков - О душах живых и мертвых

Подполковник Кувшинников был осведомлен о том, что Траскин, занимавший должность начальника штаба, был доверенным лицом военного министра и снабжен полномочиями, не предусмотренными в правах и обязанностях начальника штаба. Тем усерднее внимал он инструкциям, которые желал преподать ему влиятельный флигель-адъютант.

– Жду ваших последующих сообщений, – благосклонно сказал Траскин, утирая мокрое от пота лицо. – Кстати, – он печально вздохнул и снова принялся за квас, – представил мне комендант просьбу господина Мартынова: желает проститься с телом убитого. А я думаю, не следует привлекать внимания. Не то найдутся, пожалуй, горячие головы… И так уж шумят почитатели убитого. Как вы полагаете?

– Считаю со своей стороны совершенно неуместным, имея в виду ненужное возбуждение излишне пылких умов.

– Вот-вот! – словно обрадовался Траскин. – Мало ли и без того писали об этом Лермонтове в журналах! Дай им только повод… Я так и отвечу: нельзя! А вы при случае разъясните господину Мартынову… Неофициально, разумеется.

Подполковник Кувшинников еще раз согласно наклонил голову, но, конечно, не спросил, почему полковник Траскин сам надлежаще не инструктировал господина Мартынова, когда имел свидание с ним в тюрьме.

Знал Кувшинников и о том, что медлительный с виду флигель-адъютант уже успел побеседовать с секундантами, содержавшимися под караулом на гауптвахте. Все это знал жандармский подполковник.

А вот Траскин, наверное, понятия не имел о том, какие виды на Мартынова имел ранее сам подполковник Кувшинников. Правда, не оправдал отставной майор возлагавшихся на него надежд. Казалось, он может стать полезным помощником в тонком деле секретного наблюдения, а майор грохнул таким выстрелом, что понял теперь подполковник Кувшинников – не ему было гоняться за такой крупной птицей.

Заканчивая беседу с Траскиным, жандарм решил кое-чем доверительно с ним поделиться:

– Опасаюсь, что окружной суд и стряпчий, командированный для следствия, могут проявить излишнее усердие и тем замедлить движение дела.

– Ох, уж эти мне судейские! – поморщился Траскин. – Первеющие охотники до кляуз! Как будто от них, крючкотворов, зависит вернуть жизнь убиенному… Не сомневаюсь, однако, что хотя господин Мартынов как отставной и подлежит ведению гражданской юстиции, но высшие власти передадут дело военному начальству. Где же какому-нибудь кляузнику стряпчему судить о чести так, как мы, офицеры, ее понимаем!

К кладбищу медленно двигалась похоронная процессия. Гроб несли офицеры тех полков, в которых успел послужить за свою недолгую жизнь поручик Лермонтов. Перед гробом торжественно выступало духовенство в траурных ризах.

Начальство, не смущаясь, разрешило богословские сомнения. Получив надлежащую бумагу за подписями и печатью, пятигорский протоиерей, участвуя в печальной церемонии, чувствительно провозглашал:

– «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас…»

Все походило на обычные похороны. Чья-то незримая рука устраняла все препятствия, всякую почву для кривотолков. Случилась, по господнему попущению, ничем не примечательная ссора и столь же обычная между офицерами дуэль. Один из них, по воле божьей, кончил жизнь под пистолетом. Всякое бывает между господами военными…

– «Со святыми упокой…» – старательно выводил клир.

За гробом лился, захлестывая улицы, людской поток. Но было так тихо, что, когда смолкало погребальное пение, слышался шелест травы под ногами. За гробом шли любопытные и те, кто таил непримиримую ненависть к поэту. Немало и таких нашлось в маленьком городишке, среди съехавшихся на воды.

На улицах Пятигорска в этот день вдруг исчезли голубые мундиры. Но и они, сменив форму на гражданское платье, затерялись в процессии. Они тоже были здесь, верные слуги графа Бенкендорфа, объединенные умелым руководством бравого подполковника Кувшинникова…

И потому в молчании шли за гробом те русские люди, которые без видимых жандармам слез оплакивали утрату России. Только глаза, опущенные долу, да скорбную складку, перерезывавшую лоб, да потаенный, невольно вырвавшийся вздох или руку, приложенную к груди, чтобы не изошло от боли сердце, – вот и все, что мог заметить наблюдающий взор.

Те, кто пришли сюда как неведомые посланцы родины к гробу поэта, находили друг друга в равнодушной толпе.

Не одинок был в жизни поэт, будивший совесть и волю русских людей. Не одинок был он и в последнем своем пути. Уже понимали многие – вслед за Пушкиным у России отняли Лермонтова. Убийцы Пушкина укрылись подставной фигурой Дантеса. Неужто и теперь останутся они безнаказанными за угодливой спиной Мартынова?..

Процессия вошла на кладбище. На краю могилы, у изголовья гроба, стоял Лев Сергеевич Пушкин. Он стоял, опустив обнаженную голову. Время поубавило волос на курчавой его голове, исполосовало морщинами прежде пухлые щеки, вместо былого румянца предоставило широкий простор багрово-сизым прожилкам.

Пока опускали гроб, пока стучала о крышку земля, так и не поднял головы Лев Сергеевич. Думать становилось все страшнее и страшнее. Было время, он собирался ехать за границу, чтобы стреляться с Дантесом. А дело оказалось не только в Дантесе. Одно стало ясно в те прошедшие годы: если вызывать на поединок, то начинать надо с Петербурга и слать вызов туда, куда никогда не дойдет ни одно слово майора Пушкина. Легче не думать о прошлом, коротая постылое время за бутылкой вина да за картами.

Гроб давно скрылся под землей. Все выше и выше нарастал могильный холм. Уже начинали расходиться с кладбища любопытные. Но все еще оставался на прежнем месте Лев Сергеевич. Может быть, опять надо слать вызов? А кому? Не стоит и пули презренное сердце Мартынова. Или снова надо начинать с Петербурга.

На могилу уже водрузили тяжелую каменную плиту. На ней высечено единственное слово: «Михаил». С кладбища почти все уже разошлись. Пошел и майор Пушкин. Теперь стало особенно заметно, как сутулится у него спина. Походка не была, как прежде, твердой и легкой. Сегодня как-то особенно сильно слезились глаза. Он приложил платок раз, другой и медленно скрылся за поворотом улицы.

Его нигде не видели в этот день. Ни за картежным столом, ни подле красавиц на бульваре.

Лев Сергеевич сидел в одиночестве в своем номере в ресторации и думал… Ох, как тяжело думать человеку, напрасно растратившему годы! Найти бы зловещую нить, ведущую от смерти Александра Пушкина к смерти Михаила Лермонтова… А в памяти, когда-то безотказной, плывут какие-то клочья. Путаются люди и события, и прошлое и будущее застилает туман.

Тогда он бьет кулаком по столу и приказывает подать новую бутылку вина и пьет, ни с кем не чокаясь. Только сызнова в бессильном бешенстве бьет по столу кулаком.