Алексей Новиков - О душах живых и мертвых

– Мы с вами не дети, Николай Васильевич! Ненависть их не знает пощады. Все живое в России обречено ими истреблению. Сошлюсь для примера на судьбу вашей поэмы. Московские цензоры…

– Суди их судья всевышний, – поспешно перебил Гоголь, словно уклоняясь от продолжения разговора.

– Не слишком ли долго привелось бы ждать этого суда?

– Но что же мне делать? – нерешительно отвечал Гоголь. – Намерен я обратиться в Петербург, а кто мне поручится, что петербургские цензоры окажутся милостивее московских? – Он неожиданно улыбнулся, будто отвечал этой улыбкой на горячую, горькую речь Белинского. – Скажу вам за тайну: может быть, и впрямь найдется в моей поэме дерзость и излишество в картинах. Грешен, наверняка грешен, неисправимый человек… Рад бы живописать парение чувств и добродетель, да не умудрил господь. Не всем же владеть волшебным пером…

Гоголь встал, подошел к Белинскому.

– Ну вот и пусть похлопочут за грешника в Петербурге Виельгорский, Плетнев, Одоевский. Им поверят, коли они поручатся. А как им не хлопотать за ближнего, которого хотят разорить совершенно!

Николай Васильевич снова заговорил о грозящих ему бедствиях, будто заранее готовил доводы для своих именитых петербургских защитников.

– Думал я, Виссарион Григорьевич, и надумал: никому, кроме вас, не хочу доверить мое детище. Сделайте одолжение, свезите «Мертвые души» в Петербург да расскажите, только пожалостливее, о моих несчастьях. Главное же – стойте над душой, не давайте покоя. Ох, знаю, медлительны и неповоротливы ходатаи в делах ближнего! И забывчивы тоже. А насчет грехов моей поэмы мы с вами будем знать… Ну как? Возьмете с собой хлопотливый багаж?

Гоголь принял все меры, чтобы скрыть свою встречу с Белинским. Однако о ней все-таки проведали стражи, попавшие впросак! И поднялась тогда кутерьма! Гоголь втайне посмеивался. Но не до смеха было столпам «Москвитянина». Они уже считали Гоголя чуть не своей собственностью, а он заводит тайные отношения – и с кем? С самым ненавистным, с самым опасным врагом!

Тем своевременнее был удар, давно заготовлявшийся против критика, сеющего крамолу. В новогоднем номере «Москвитянина», по обычаю запоздавшем, была напечатана грозная статья профессора Шевырева «Взгляд на современное направление русской литературы».

Профессор Шевырев начал издалека и точь-в-точь так, как начинал разговор один из героев только что запрещенной в Москве поэмы. Павел Иванович Чичиков, приступая к Собакевичу, отозвался с большой похвалой о пространстве России, пояснив при этом, что даже сама древняя римская монархия не была так велика. Степан Петрович Шевырев приступил к статье, словно перекликаясь с почтенным Павлом Ивановичем:

«Нечего сказать, велика наша Россия! Воображение русское искони любовалось ее огромностью».

Далее сам Чичиков позавидовал бы величию мысли и слога.

«Из России, – писал Шевырев, – можно было бы выкроить пятнадцать с половиной Англий, почти десять Франций, почти десять Оттоманских империй и семь Австрийских, да еще с излишком!..»

Тут вдохновение подхватило автора и понесло:

«Что, если бы Волгу, Днепр да Урал скатить в три потока с Альпов на Италию – куда бы делись от оных итальянцы?»

Вот куда занес уважаемого профессора крылатый, но норовистый конь вдохновения! Попал Степан Петрович в те самые места, где находилась когда-то древняя римская монархия. А ведь именно на нее и сослался, примериваясь к Собакевичу, велеречивый Павел Иванович Чичиков. Вся разница оказалась в том, что цензура, с негодованием отвергая одного героя, ни в чем не препятствовала другому.

Но довольно оскорбительных для московского профессора сравнений! Чичиков прикрывал благородными размышлениями о величии России корыстный умысел, Шевырев воспарил мыслью единственно для того, чтобы бескорыстно поговорить об отечественной словесности. Он оплакивал отошедших в вечность гигантов и бичевал здравствующих пигмеев. Автор заглянул прежде всего в редакции петербургских журналов и здесь узрел только фабрично-литературных промышленников. Степану Петровичу пришлось для большей убедительности даже покривить душой: в петербургских редакциях действовали ведь и союзники «Москвитянина». Не дрогнув, принес их в жертву неподкупный судья, только бы смешать с грязью одно ненавистное имя. Враг не был назван, но в него-то и летели все отравленные стрелы.

«Это лицо, – писал Шевырев, – рыцарь без имени. Цельная, из одного куска литая броня наглости прикрывает в нем самое невинное невежество… Размашистым мечом он рубит направо и налево, и нет такого имени, которое бы остановило его».

Эх, вот бы на кого скатить и Волгу, и Днепр, и Урал, и все прочие российские реки!.. Но не властен над стихиями профессор-громовержец. Зато волен он обрушивать на Виссариона Белинского потоки клеветы. А пугнуть читателя тоже полезно.

«Бойкий рыцарь, – объявил Шевырев, – в порыве заносчивости дошел до того, что однажды уничтожил всю русскую литературу и публику…»

Можно бы далее обвинить рыцаря без имени в отцеубийстве или в делании фальшивых ассигнаций, но тут обнаружились все преимущества московского профессора перед безвестным Ноздревым. Господин Ноздрев все еще льет свои жалкие пули в каком-то губернском городишке. Степан Петрович Шевырев пользуется оружием более совершенным. Он знает, какому преступлению нет и не будет пощады: не названный по имени в статье кондотьер «спешит со своими мнимыми убеждениями, изменяющимися по дуновению ветра в ответ на новые потребности, объявленные молодою публикою новых поколений».

Вот пуля, которая должна поразить Белинского насмерть. Статья, адресованная читателям «Москвитянина», приобретает прямой и точный смысл политического доноса.

Степан Петрович Шевырев протягивает карающий перст. «Москвитянин» взывает к графу Бенкендорфу: вот он, выразитель новых потребностей новых поколений!

Облупившаяся каланча с полицейским солдатом, уныло-желтое здание присутственных мест да обывательские дома с тощими колоннами – в каком губернском городе их нет? Далее виднеется гостиный двор с сырыми и холодными лавками, в которых неподвижно сидят купцы. Кажется, никто и не ходит по занесенным снегом улицам. Кажется, все погружено в сонную одурь.

Лишь пробежит куда-то квартальный надзиратель, завернувшись в шинель с меховым воротником, да, завидев начальство, выползет из полосатой будки хожалый…

Смеркалось. Советник губернского правления Александр Иванович Герцен отошел от окна, зажег свечи и присел к столу. Первая страница дневника, начатого в Новгороде, таила грустное признание: из тридцати лет жизни восемь лет прошло в гонениях, преследованиях, ссылках. А может быть, предстоят еще долгие годы подневольных скитаний…