Алексей Новиков - О душах живых и мертвых

О, эта давящая тишина, воцарившаяся в доме! Только Сашка умел с ней воевать. Он воевал с ней с утра, едва выбирался из своей кроватки, и до того часа, когда нянька уводила его спать. Вот тогда-то снова праздновала победу эта невыносимая, враждебная всему живому тишина. Надо было ждать, когда Герцен-младший снова одолеет ее, как богатырь, даже не подозревающий своей силы…

Зимой на севере бывают обманчивые дни. Солнце вдруг прорвется через белесый туман, и на улицах прозвенит озорная капель. А лохматые тучи ринутся со всех сторон, дохнет ветер ледяной стужей, закружит метель – кто, чудак, слышал вешний звон? А на душе у чудака все-таки звенит.

В один из таких дней Герцен, вернувшись из города, прошел к Наташе. Сашка, увидев отца, бросился к нему со всех ног. Александр Иванович подхватил его на руки, подбросил чуть не под потолок, и в высоте зазвенел Сашкин смех. Даже Наталья Александровна просветлела.

– Наташа, – говорил Александр Иванович в то время, когда Герцен-младший совершал новый воздушный полет, – тебе и Сашке первым суждено услышать важную, хотя и невероятную новость: некий коллежский асессор, начальством не одобренный, решил засесть за философский трактат, в котором намерен, – Сашка опять взлетел, – дать бой всему философскому генералитету.

– А твой роман?

– Уступит место философии и подождет, потому что философия ждать не может. – Александр Иванович опустил сына, и Сашка снова обрел твердую почву под ногами, хотя вовсе к тому не стремился. – Ведь и я в свое время терялся в отвлеченных рассуждениях, – продолжал Герцен, – а теперь ясно вижу: философия только тогда станет истинной наукой, когда мы сочетаем ее с потребностями жизни. Ты меня понимаешь?

– Стараюсь понять, милый. Но я так далека от философии…

– А какое право имеют называть себя философами те, кто думает, что философия существует сама по себе, а не для того, чтобы помочь людям преобразовать жизнь! Ты скажешь, такой философии нет? – Герцен остановился, выжидательно глядя на жену.

– Как бы мне хотелось, Александр, чтобы у тебя нашлись достойные собеседники! Бедняга, ты, кажется, еще никогда не был так одинок, как здесь, в этом унылом Новгороде!

– Я никогда не буду одинок, дорогая, пока ты будешь со мной, – серьезно отвечал Герцен. – Слушай – и ты все поймешь.

Он старался как можно проще рассказать ей о том, что передумал. Жрецы философии ратуют за чистое знание, а на самом деле прикрывают громкими словами бегство от жизни. Необходим новый взгляд на мир, соответствующий потребностям современного общества. Вот задача философии.

Герцен все больше и больше увлекался.

– Было время, Наташа, когда многое прощалось за одно стремление, за одну любовь к науке. Теперь мало этой абстрактной любви.

Горничная вошла в комнату и напомнила, что обед давно подан. Александр Иванович даже не расслышал. Сашка поглядывал на родителя с явным нетерпением. Но Александр Иванович только походя погладил его по голове и продолжал:

– Кто знает, Наташа, может быть, именно нам, русским, суждено осуществить союз новой философии с практической деятельностью. Может быть, нам суждено провозгласить нераздельное единство науки и жизни…

Сашка давно вызывающе сопел. Решительно никто не обращал на него внимания. И сбежал тогда от философии нетерпеливый молодой человек, с рождения посвященный служению человечеству. Но разве и признанные авторитеты философской науки, объявившие, что они будут служить человечеству, не спасались бегством от самых насущных запросов, правда прикрывая свое бегство от жизни многотомными сочинениями?..

Жизнь у Герценов шла своим чередом. Все реже и реже бывал в губернском правлении Александр Иванович. А мысли, о которых он рассказывал жене, уже превратились в дело. В начатой рукописи появились первые строки:

«Мы живем на рубеже двух миров – оттого особая тягость, затруднительность жизни для мыслящих людей. Старые убеждения, все прошедшее миросозерцание, потрясены, – но они дороги сердцу. Новые убеждения, многообъемлющие и великие, не успели еще принести плода…»

Но один плод уже зрел. В статьях «Дилетантизм в науке», которые начал в Новгороде Александр Герцен, он шел еще ощупью, с трудом прокладывая светлую просеку в густом лесу лженауки. Но автор не знал компромисса в главном: новая философия отвергнет все ложные авторитеты и станет могучим орудием преобразования жизни.

Далеко от Новгорода, в Берлине, философ Шеллинг читал новый курс лекций. В России за Шеллинга ухватились издатели «Москвитянина». Они величали Шеллинга первым мыслителем нашего времени, писали о несметном стечении к нему слушателей.

Откуда же возник этот порыв пламенной любви к немецкому философу у ревнителей древлерусских начал? «Москвитянин» не делал секрета для своих читателей.

«Шеллинг почувствовал необходимость, – объясняла редакция, – чисто отрицательному направлению своей философии противопоставить положительное направление Веры и Откровения».

Герцен отвечал, конечно, не только «Москвитянину», когда поставил эпиграфом к одной из своих статей: «Оставим мертвым погребать мертвых».

Впрочем, мертвецы не собирались уходить. Лучше других понимал это новгородский узник русского самодержавия, ополчившийся против мертвецов и в науке и в искусстве.

В петербургских гвардейских полках были обнаружены безыменные письма дерзкого содержания, ловко подкинутые в казармы неизвестными злоумышленниками. Власти сбились с ног, но виновных найти не могли.

Событие было так неожиданно и невероятно, что в правящих сферах поднялась паника. В Зимнем дворце неистовствовал император: призрак крамолы давал о себе знать в самой столице, но оставался неуловимым и безнаказанным. Комитет министров назначил следственную комиссию, комиссия состязалась в рвении с жандармами – дело о подметных письмах не двигалось вперед ни на шаг.

Стали искать проявления злого умысла в каждом печатном слове, в каждой букве. Нашли крамолу даже в очередной повести благонамеренного из благонамереннейших писателей – Нестора Кукольника. Везде чудилось нападение на первенствующее сословие.

– Знаете ли вы, господа дворяне, как вас бьют холопы палками? – гласно вопрошал дворян насмерть перепуганный сановник, вычитавший из повести невесть что.

Кукольника вызвал сам Бенкендорф, потом граф поехал с докладом к царю.

А царь в гневе указывал шефу жандармов на новую напасть. В одном из изданий было напечатано: «Народ наш терпит притеснения, и добродетель его состоит в том, что он не шевелится…»

– Дознаться! Пресечь! – гремел император.

Шеф жандармов снова мчался из дворца с важнейшими поручениями и, кажется, тоже готов был потерять голову. Вот что наделали подметные письма, оставшиеся, впрочем, без всяких последствий.