Алексей Новиков - О душах живых и мертвых

То был мрачный день для Герцена. Наталья Александровна поняла, как оскорблено его сердце. Но утешить было трудно.

– Так вот мое крещение, Наташа, и вот крестный мой отец, стоящий у купели. Только вместо свечи, символа надежды, он держит в руке неумолимый красный карандаш. А ведь я-то думал, что, готовя записки для печати, все предусмотрел. И оказался новорожденным младенцем. – Герцен встал с дивана. – Но клянусь тебе, я буду и Эзопом, и Макиавелли, если от меня этого хотят.

Дверь отворилась, и в кабинет чинно вошел Герцен-младший. Нянюшка следовала за ним, готовая по первому знаку повернуть питомца вспять.

Но Сашка, не обращая на нянюшку внимания, бойко передвигал пухлые ножонки. Он шел с уверенностью, чувствуя себя полновластным хозяином в кабинете отца.

По свойству характера Герцен-младший был молчалив. Трудно сказать, хотел ли он помешать отцу стать Эзопом и Макиавелли или собирался его подбодрить.

Посапывая от усилий, Сашка забрался на диван и, забыв о своем предназначении служить человечеству, с торжествующей улыбкой уселся как раз на те листы рукописи, в которых говорилось о светлых мечтах юности.

– И ты против меня! И ты! – Герцен схватил сына и стал высоко его подбрасывать.

– Александр, осторожнее! – всполошилась Наташа.

– А то ли еще с ним будет, если попадет в лапы цензору! – отвечал, смеясь, Герцен-старший, и Герцен-младший совершил новое воздушное путешествие.

– Еще, еще! – заливался Сашка, очевидно предпочитая руки отца будущим объятиям цензуры…

Все следующие дни Александр Иванович провел над решением трудной задачи. Не было надежды на пропуск опасных мест из «Записок одного молодого человека»; надо было дать хоть как-нибудь почувствовать читателю, что автор предстает перед ним со своими воспоминаниями после отчаянных схваток с цензурой.

Обдумывая эту задачу, Герцен внимательно перечитывал рукопись, предназначенную для «Отечественных записок». А читая, снова возвращался в покинутый отчий дом. Пестрой толпой встречали его дворовые люди, гувернантки и гувернеры. Здесь пережил он первое биение сердца и дружбу с Николаем Огаревым. А вот и старый друг Шиллер и строки, посвященные ему: «Сколько слез лилось из глаз моих на твои поэмы!»

На смену Шиллеру идет чудак учитель, студент Московского университета. Приступая к объяснению премудрой риторики, он объявлял для начала, что все риторики, вместе взятые, не стоят медного гроша. Он читал с учеником скучнейшие творения назидательных поэтов и сопровождал это длинное, утомительное путешествие одним кратким комментарием: все это не стоит и десяти строк из «Кавказского пленника» Пушкина… Светла останется твоя память, учитель!

Вся рукопись овеяна дыханием юности. Но коснется ли автор первой любви, или Шиллера, или старого сундука с книгами, который стал первой библиотекой юного обитателя барского дома, – везде будет сопровождать юного героя повзрослевший, много увидевший в жизни автор. На всю отлетевшую юность бросит слегка ироническую улыбку кандидат Московского университета и бывший политический преступник, автор мятежных статей и чиновник министерства внутренних дел. Бросит он эту ироническую улыбку на всю летопись юных дней, кроме тех страниц, на которых звучит клятва служить человечеству.

Но как, однако, одолеть цензуру? С этим неразрешенным вопросом сидит и в министерстве молодой коллежский асессор. Ему, как человеку образованному, искусному в писании, поручено составление годового всеподданнейшего отчета для императора. Форма отчета давно, впрочем, установлена:

«Из рассматривания числа и характера преступлений ваше величество изволите усмотреть успехи народной нравственности и усиленное действие начальства с целью оную улучшить…»

Примерно так обосновывались в отчете успехи по всем сторонам внутреннего управления. Коллежскому асессору Герцену надлежало подкрепить все эти рассуждения цифрами, которые он должен был состряпать по губернским отчетам.

Но над этим не стоило и думать. Ясное дело, он не будет участвовать во всероссийском подлоге.

Из головы не выходит цензура. Цензура, грубо вставшая на его пути к читателям, едва решился автор выдать в свет свое первое художественное произведение.

Если цензуру обойти нельзя, надо выставить ее в этом же произведении на всеобщее посмеяние.

– Нашел, нашел! – восклицал Александр Иванович, входя через несколько дней в будуар Наташи.

В руках он держал свежеисписанный лист, это было объяснение к «Запискам». Автор сообщал читателям, что тетрадь неизвестного молодого человека попала к нему совершенно случайно. Вероятно, забывчивый владелец оставил ее на почтовой станции, а смотритель и передал ее сочинителю.

– Все это только вступление, Наташа. Слушай дальше. Начинается главная часть.

«Но прежде меня, – читал Герцен, хитро щурясь, – он давал ее поиграть черной квазидатской собаке; собака, более скромная, нежели я, не присвоивая себе всей тетради, выдрала только места, особенно пришедшие на ее квазидатский вкус; и, говоря откровенно, я не думаю, чтоб это были худшие места. Я буду отмечать, где выдраны листья…»

– Теперь-то, – продолжал Герцен, – я думаю, каждый читатель поймет, кто терзал мою рукопись.

И он с торжеством прочел конец своего замысловатого междусловия, обращенного к читателям:

– «Прошу помнить, что единственный виновник – черная собака; имя же ей Плутус!»

Едва произнес он последние слова, как разразился смехом и смеялся весело, раскатисто, заразительно. К смеху отца неожиданно присоединился Сашка, сидевший на коленях у матери. Он подпрыгивал, пускал от восторга пузыри и вторил отцу так, словно к колоколу присоединился звонкий колокольчик.

– Видишь, видишь! – говорил Александр Иванович. – Сашка и тот уразумел. – Он крепко пожал пухлую Сашкину лапу. – Спасибо тебе, друг, за единомыслие и поддержку!

Но Сашка, обменявшись с родителем рукопожатием, вдруг изменил тактику. Не желая, очевидно, подчеркивать это опасное единомыслие и во избежание новых демонстративных рукопожатий, он дипломатически сунул всю пятерню в рот.

На том и оставил его Александр Иванович. Глянув на часы, он поехал к Белинскому.

– Ладно, коли пройдет, – сказал, улыбаясь, Виссарион Григорьевич, после того как выслушал хитрое авторское междусловие.

– Непременно пройдет, – уверенно подтвердил Герцен. – У нас о Пушкине вычеркивают, а Булгарина охраняют. В малейшем намеке на крепостное право каждую букву понюхают, на всяких либеральностях каждый цензор собаку съел, но мою квазидатскую собаку обязательно пропустят. Уверенно рассчитываю на цензорское уважение к науке. Кто захочет признаться, что он даже не слыхал о такой ученой собачьей породе?