Алексей Новиков - О душах живых и мертвых

Хозяин дома главенствовал в гостиной.

В столовой за чайным столом радушно принимала запоздавших красавица хозяйка. Белинский, по ее приглашению, сел рядом. С Авдотьей Яковлевной Панаевой у него были добрые отношения.

– Почему так поздно, Виссарион Григорьевич? – ласково спросила хозяйка дома. – Здоровы ли вы?

Она слушала собеседника и наблюдала через открытую дверь за гостиной. Оттуда слышались возгласы изумления – щедрый хозяин без устали потчевал известиями, обильно припасенными на сегодняшний вечер.

«Хлестаков, как есть Хлестаков», – думал Белинский.

Краевский покровительственно обратился к Кольцову:

– Ждем ваших стихов. Которые были, все напечатали. Отменно хороши! Когда же от вас новенького ждать? Не подражайте, почтеннейший, в медлительности нашим столичным поэтам!

– Не всегда у меня ладится, – отвечал Кольцов. – Иногда и кинутся в голову какие стишки, а потом непременно усомнюсь: гожи ли? У вас журнал вон какой – первый сорт, – а меня страх берет: как бы не выпасть из телеги… У вас на каждой странице талант, просвещение, мысли. Один Виссарион Григорьевич чего стоит! Опять же Лермонтова стихи… Сообразишь все это – и тетрадку обратно в стол.

– Напрасно, совершенно напрасно! – отвечал польщенный Краевский. – Верьте нашему суду: коли мы напечатаем, стало быть, добрые стихи.

– Да я и то говорю Виссариону Григорьевичу, – простодушно отвечал Кольцов, – вы у меня единственный судья, вам без сомнения доверяю…

Краевский помешал ложечкой в стакане. Ложечка недовольно звякнула о стекло.

В столовую заглянул Иван Иванович.

– Милостивые государыни! Господа! Сейчас начинаем музицировать. Покорнейше всех прошу…

Вслед за хозяйкой гости, еще сидевшие за чайным столом, перешли в гостиную.

– Начнем с сюрприза! – суетился Иван Иванович, бросив мельком взгляд на Кольцова, забравшегося в дальний угол. – Надеюсь, все по достоинству оценят новинку! – Он выждал, пока за рояль сел петербургский композитор-любитель. Рядом с ним стал, вглядываясь в раскрытые ноты, молодой певец. – Будет исполнен впервые романс господина Арнольда! – торжественно провозгласил Панаев и подсел к жене.

Арнольд взял вступительные аккорды. Молодой человек свежим, звонким голосом запел:

То был зачин погребального плача, тихий и тяжкий стон души, подавленной нежданным и неизбывным горем. Музыка пыталась идти за потаенно скорбным словом поэта, но не могла до него подняться. А плач, целомудренный и горький, обернулся воспоминанием и оттого стал еще горше:

Кольцов глянул на музыкантов растерянно, тревожно, потом низко опустил голову. Виссарион Григорьевич отыскал его глазами. «Что с ним?» – подумал Белинский. Никогда еще он не видел поэта в такой тяжелой неподвижности.

Между тем певец заканчивал романс:

Когда ехали от Панаевых на Васильевский остров, Белинский, спасаясь от назойливого ветра, обмотал горло шарфом и поднял воротник. Бережно заботясь о Виссарионе Григорьевиче, Кольцов не начинал разговора.

Но и приехав домой, Кольцов остался по-прежнему молчалив. Он сел, вперив взор в пространство; в глазах не осталось следа от обычной лукавой усмешки. Даже о самоваре не подумал, чем окончательно встревожил хозяина.

– Да что такое с вами, батенька, стряслось, скажите на милость? – Виссарион Григорьевич говорил почти сухо, чтобы не выдать сердечной заботы. – Или без чая решили меня наказать?

Алексей Васильевич провел рукой по влажному лбу – не то это были следы дождя, не то холодная испарина. А в глазах легла такая печаль, что у Белинского защемило сердце.

– Что за притча такая? – голос Виссариона Григорьевича упал почти до шепота. – Никогда я вас таким не видел, голубчик вы мой!

– Никогда никому я об этом не сказывал, – медленно ответил Кольцов, – душа не раскрывалась. – Он еще раз провел рукой по лбу и тряхнул головой. – Ведь, кроме вас, у меня и на свете никого нет… Хочу, Виссарион Григорьевич, сердце перед вами разомкнуть, а смогу ли – не знаю…

Но именно в эту ночь, растревоженный исполнением романса, Кольцов рассказал историю своего заветного стихотворения.

То была повесть о Дуняше, которую Алексей Васильевич полюбил в свои вешние дни. Дуняша была крепостной отца Кольцова, купленная, как это водилось, богатеющим мещанином на чье-то чужое, барское имя.

Еще не успели наглядеться друг на друга влюбленные, еще только прикоснулись они к хмельному своему счастью, отец Кольцова услал сына к гуртам, в степи. Вернулся Алексей – Дуняши не застал. Долго не мог найти даже ее следов. Отец продал крепостную девушку на Дон. Потом она оказалась, по слухам, замужем за каким-то казаком… Потом…

Кольцов стиснул руки так, что хрустнули кости. Он был смертельно бледен. На лбу снова выступила испарина. Молчание долго не прерывалось.

– Годы идут, – тихо сказал Кольцов, – я назад гляжу. Время летит – сердцу мочи нет… Один раз такое сказывается, Виссарион Григорьевич.

Белинский решительно не знал, чем его утешить. Он и сам-то дрожал мелкой дрожью, задыхаясь от ненависти к тем, кто обрушил неизбывное горе на плечи этого могучего духом человека.

Кольцов заговорил о возвращении в Воронеж:

– А мне, Виссарион Григорьевич, хоть домой, хоть в омут… Беда тому, кто меж людей одинок стоит. Давят они со всех сторон… Ох, тесен мой круг, грязен мой мир! Не знаю, как еще не потерялся в нем. Богатым никогда не хотел быть и не буду. Подлостью у подлецов ничего не ищу. Что же выходит? Родительские барыши требуют всего меня, я в этом не обманываюсь. Был бы хомут – шея найдется. А жизнь, которой хотел бы посвятить себя, напрасно меня зовет… Эх, уехать бы из Воронежа, когда мне было двадцать лет! А теперь живи в родном доме горьким сиротой. – Он тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли, и поглядел на Белинского. – Счастливы вы, Виссарион Григорьевич, что вошли в светлый мир и живете в нем широко и раздольно. Вражья свора думает, что одолеет вас, – куда там! Не всякий гром насмерть бьет. У вас только силы прибывает! А у меня? У меня черт знает что: начнешь писать – не вяжется, а если и свяжется, опять же страшно – не обманываюсь ли в себе?

– Сомневайтесь во всем, голубчик, – горячо отвечал Белинский, – во всем сомневайтесь, но в себя самого, в дарование свое верьте, как верю в него я!

– А если… – Кольцов закончил, едва решившись, – если порой одолевает меня горькое сознание робкой мысли? Дано мне от бога море желаний, а познанья – с кузовок… Эх, засесть бы мне в горницу – да за ученье!