Алексей Новиков - Ты взойдешь, моя заря!

Планы романа о пугачевцах множились и менялись. Пушкин не мог проиграть эту битву. А жизнь лишала поэта последнего сердечного спокойствия. Оскорбительное пожалование в камер-юнкеры высочайшего двора влекло за собой тяжкую повинность присутствовать на дворцовых церемониях. Пушкин манкировал и получал грубые нагоняи. По придворному званию мужа, Наталья Николаевна получила доступ на придворные балы. Ей оказывал милостивое внимание император.

Еще в начале года мать Пушкина с гордостью писала о невестке: «На бале у Бобринских император танцевал с Наташей кадриль, а за ужином сидел возле нее».

В тот же день Пушкин отметил в дневнике светскую новость, повидимому не имевшую никакого отношения к нему лично: «Барон д'Антес и маркиз де Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет».

Так начался этот год. Николай Павлович оказывал особо милостивое внимание Наталье Пушкиной. А на балах с ней стал часто танцевать бывший французский шуан, ныне офицер русской гвардии, красавец Жорж д'Антес.

Наталья Николаевна веселилась. La belle Natalie все больше входила в моду. Великосветские политики были убеждены, что в Петербурге гораздо больше говорят о Пушкиной, чем о самом поэте.

Царь продолжал заигрывать с Натальей Николаевной. «Не кокетничай с царем», – просил ее Пушкин. Наталья Николаевна ничего не понимала. Право же, она гораздо охотнее танцует с бароном д'Антесом. С ним куда веселее!

Еще летом Пушкин сделал решительную попытку охранить жену от оказываемых ей царских милостей.

«Поскольку дела семейные, – писал он Бенкендорфу, – требуют моего присутствия частью в Москве, частью во внутренних губерниях, вижу себя вынужденным оставить службу…»

Граф Бенкендорф с удовольствием доложил эту просьбу императору. Втайне шеф жандармов решительно не одобрял внимания царя к жене этого сомнительного камер-юнкера. Граф Бенкендорф больше чем когда-нибудь предпочитал направить чувства монарха по надежным, проверенным каналам.

Но царь прочитал письмо поэта и недовольно нахмурился.

– В случае отставки, – сказал Николай, – ему навсегда будут закрыты все архивы… Пусть выбирает.

Грозный тон, которым говорил царь, не оставлял никаких сомнений в том, как надо ответить Пушкину. Сам шеф жандармов оказался бессильным что-нибудь изменить в увлечении его величества.

И надо было видеть, как встревожился дерзостью Пушкина Василий Андреевич Жуковский. Он даже потерял обычное спокойствие, рисуя поэту гибельные последствия возможной отставки.

Придворные покровительницы Натальи Николаевны в свою очередь не находили слов, чтобы заклеймить чудовищный деспотизм ее мужа. Лишить Петербург прелестной Натали? Кто же будет украшать балы?

– Уехать в деревню? – ужасалась Наталья Николаевна.

В ее прекрасных глазах стояли слезы. Она хорошо помнила свою девичью московскую жизнь: тоскливые годы, проведенные в молельной со взбалмошной матерью, истошные вопли душевнобольного отца… Неужто снова заживо похоронить себя в деревне?

Наталья Николаевна плакала. Она плакала каждый раз, когда заходила об этом речь.

И все осталось по-старому.

Начался бальный сезон. Император был попрежнему к ней милостив. Она еще охотнее танцевала с Жоржем д'Антесом, таким ослепительным в мундире кавалергарда.

Заехав к Одоевскому, Глинка увидел Пушкина, который сочувственно внимал речам Владимира Федоровича.

– Этакая удача! – воскликнул Одоевский, встречая Глинку. – Александр Сергеевич только что интересовался твоими делами.

– И рад повторить, – перебил Пушкин, – что счастливый сюжет избрали вы для оперы. К стыду нашему, до сих пор не отдали мы дани ни Владимиру, ни Дмитрию Донскому, ни Ермаку. Иван Сусанин не менее достоин памяти потомства. От души поздравляю.

– Надобно слышать музыку Михаила Ивановича, – вмешался Одоевский, – чтобы понять, какое событие нас ожидает. Теперь все дело за Жуковским, который взялся писать поэму…

Пушкин искоса взглянул на Глинку.

– Не вижу, однако, чтобы вы являли собой счастливого артиста, изласканного вниманием Василия Андреевича. Или он вам не угодил?

Глинка объяснил свое смущение. Судя по эпилогу, Жуковский решительно удаляется от идеи и характера музыки, которая посвящена изображению народа. А Василий Андреевич славословит царей.

– Стало быть, акафисты слагает лукавый царедворец? – Пушкин улыбнулся. – И, вдохновленный древностью, метит в современность? – Поэт стал серьезен. – Замышляя народную драму, вам нужно быть готову ко многим огорчениям. Истина страстей в правдоподобных обстоятельствах – вот закон для драматического писателя…

– И не менее того для музыканта, Александр Сергеевич, – согласился Глинка.

– Не буду спорить. Но кто, чудотворец, сумеет дать правдивую картину народной жизни и увидит свой труд в печати? Нужны многие жертвы, чтобы противостоять хору, действующему в словесности по высочайшему указу его величества… Впрочем, вам, музыкантам, дано счастливое право живописать звуками, к которым глуха всеведущая цензура. Однако любопытно было бы мне знать, – продолжал, оживясь, Пушкин, – как обрисуется в музыке костромской мужик Иван Сусанин после тех оперных пейзан, которых представил нам господин Кавос?

– Вот и покажем Александру Сергеевичу твое создание. – Одоевский встал, готовясь идти к роялю. – Когда еще будет такой счастливый случай?

– Помилуй, Владимир Федорович! – ужаснулся Глинка. – Еще ничего готового нет и слова отсутствуют. Но если вам будет угодно, Александр Сергеевич, я почту за честь представить вам мой опыт, как только определится существенное.

– Буду ждать с нетерпением, – откликнулся Пушкин, – тем более что помню наш давний разговор. Стало быть, пришло время заговорить музыкантам русским языкам?

– Как бы ни были слабы мои опыты, время давно приспело, – подтвердил Глинка. – Но если вам, Александр Сергеевич, памятен наш давний разговор, то и я позволю себе напомнить, что возник тот разговор в связи с замыслом вашей трагедии о Моцарте и Сальери.

– Очень хорошо помню, – отвечал Пушкин. – Но тогда трагедия только дразнила мое воображение, а ныне она отходит в прошлое.

– Для кого как, Александр Сергеевич! Начертанные вами характеры обращены не только в прошлое. Еще не раз ученые педанты, числящие себя по департаменту музыки, будут повторять в похвальбу себе слова вашего Сальери:

Пушкин хотел что-то сказать. Но Глинка в увлечении продолжал:

– В вашей трагедии, Александр Сергеевич, Сальери сам раскрывает печальную участь, которая ждет артиста, отрекшегося от жизни. – И Глинка снова прочел из трагедии: