Алексей Новиков - Ты взойдешь, моя заря!

– Несомненно, – отвечал Михаил Юрьевич. – Стало быть, – продолжал он, начиная проникать в смысл беседы, – государю императору благоугодно…

– Ничего не смею утверждать, – перебил Жуковский, – но позвольте по дружбе вам напомнить: год тому назад его величество лично посетил Кострому – родину Ивана Сусанина.

– Так, так, так, – оживился Михаил Юрьевич, – и, стало быть, опера господина Глинки…

– Написанная по весьма патриотической поэме барона Розена, – продолжал Жуковский, – может ли остаться без вашего попечения? Барон Розен с удивительным талантом воплотил русские чувства. Мне привелось слышать кое-что и из музыки господина Глинки… – Жуковский с сомнением взглянул на собеседника. – Не скрою от вас, Михаил Юрьевич, господин Глинка очень своеобразно трактует мысль о народной музыке. Повидимому , он готовится возвести мужицкие песни в ранг высокого искусства. А ведь нечего скрывать: у мужиков бывали разные песни. Вот здесь и нужны умеренность и просвещенный вкус. По-моему, говоря об опере народной, вовсе не следует думать об опере мужицкой, а еще того менее – о музыке разбойничьей. Но все это к слову. Благоразумный совет и попечение вашего сиятельства удержат неопытного музыканта. Поверьте, Михаил Юрьевич, что только глубокое уважение к вам и бескорыстное стремление уберечь талант господина Глинки от опасных крайностей побудили меня утруждать ваше внимание. Надеюсь, не посетуете на мою докуку?

– Прошу принять мою сердечную признательность, – ответил Виельгорский.

– Кстати, – вспомнил Василий Андреевич, – недавно, говорят, была даже репетиция у князя Юсупова, но какая же это репетиция? Барон Розен просто возмущен. Он не мог слышать своих стихов, потому что играл один оркестр. Выходит явная несуразность: в музыке назревают события, весьма важные для всех нас, а у колыбели оперы становится князь Юсупов. Почему же отсутствует имя графа Виельгорского?

– Князь Юсупов?! – Михаил Юрьевич был совершенно возмущен. – Ему ли судить о музыке? Только спесь и чванство заставляют князя держать жалкий оркестр.

– Вот именно… – подтвердил Жуковский. – А как насчет гравюр, ваше сиятельство? Нет ли пополнения коллекции?

– Как же, как же! – с живостью откликнулся Михаил Юрьевич. – На днях получил из Парижа замечательную серию. Наистрожайше запрещенный сюжет, трактованный со всей дерзостью французской кисти. Показывают только избранным, и, стало быть, милости прошу ко мне!

Граф еще продолжал рассказывать о запретных гравюрах, но про себя соображал, как надлежит ему действовать при новых обстоятельствах, открывшихся в музыке. Одно было ясно: князь Юсупов должен быть немедленно отстранен. Но хорош же и этот Глинка! Ему ли не было оказано внимания и покровительства? А он ни о чем не хочет просить! И чуть было совсем не вывернулся из рук!

– Еще раз прошу принять мою благодарность, – сказал граф Жуковскому. – Вы дали мне истинное доказательство своего расположения. Я приму меры.

Очередное музыкальное собрание у Виельгорских было назначено на ближайшую пятницу. Предстояло исполнение седьмой симфонии Бетховена, и Глинка не мог лишить себя этого удовольствия.

– Вот и опять я буду скучать одна целый вечер, – говорила, провожая мужа, Марья Петровна. – Как это несправедливо, Мишель! Почему граф до сих пор не шлет приглашения твоей жене?

– Если бы дело шло о балах или светских сборищах, поверь, ты бы давно получила приглашение, – утешал Глинка. – Но ведь там собираются только музыканты.

– А разве хорошенькая женщина может помешать музыке?

– Вся беда в том, что граф до сих пор тебя не видел.

– Но ты давно мог бы доставить ему это скромное удовольствие, Мишель. Князь Юсупов тоже музыкант, однако…

– Ну, какой он музыкант?! – отмахнулся Глинка.

– Ах, вот как! Стоило только князю быть у нас с визитом, и теперь он уже не музыкант? Значит, ты ревнуешь?

– Князь никогда не был музыкантом и никогда им не будет. А ревновать тебя? Если бы я когда-нибудь до этого унизился, я бы считал себя недостойным твоей любви.

Глинка уехал и чуть не опоздал к началу симфонии. Ее исполняли лучшие артисты столицы. Всемогущий в музыкальном мире граф Виельгорский собрал такие силы, которыми не могли похвастать даже филармонические собрания.

Едва кончилась симфония, к Глинке, пробравшись через толпу гостей, подошел Гоголь. Свой человек у Виельгорских, друживший и с сыном и с дочерьми графа, Николай Васильевич редко бывал на многолюдных музыкальных собраниях.

– По лицу вашему вижу, – сказал он Глинке, – что все еще находитесь на небесах. Но готов и туда забраться за вами, чтобы удовлетворить ненасытное любопытство: правда ли, что опера ваша близится к завершению?

– Искренне хотел бы, чтобы это было так, – отвечал Глинка.

– И в той опере, – продолжал Гоголь, – к ужасу меломанов, действительно запоют заправские костромские мужики?

– И костромские и все прочие, Николай Васильевич. Когда действие перенесется в победоносную Москву, на Красную площадь, тогда вряд ли перечтешь, из каких губерний составится хор.

– Любопытно бы знать, какие же песни споет господам меломанам Иван Сусанин?

– Как бы вам сказать… Не примите за самонадеянность, если на вас сошлюсь. Думается мне, что Иван Сусанин вашему Тарасу Бульбе кровный брат. И песни у них хоть и разнятся между собой, однако одной мыслью рождены.

– А в Москве, – Гоголь сделался серьезным, – возродился из «Аскольдовой могилы» Торопка-Голован и пленяет именитых москвичей. Дебелая матушка Москва до Загоскина охоча. Но пристало ли русским музыкантам с Торопки начинать?

– Вот и дерзаю начать с Ивана Сусанина.

– Хотелось бы мне на него одним глазком взглянуть!

– За чем же дело стало? – Глинка искренне обрадовался. – Я всегда рад предстать на суд писателя, который заговорил о народной музыке. Как видите, Николай Васильевич, держу в уме вашу памятную статью о песнях.

– Мало проку будет, коли только мы, литераторы, будем писать о песнях. – Гоголь нахмурился и даже взглянул на Глинку с каким-то неудовольствием, как бывало всегда, когда говорили о его сочинениях. – Вас, музыкантов, ждем, – продолжал он. – Так где же из «Сусанина» послушать можно?

– Mon cher! – раздался рядом голос графа Виельгорского. Он крепко взял под руку Глинку. – Давно вас ищу!.. Простите, Николай Васильевич! Похищаю вашего собеседника по праву музыканта.

Гоголь смотрел им вслед. Михаил Юрьевич вел Глинку к своему кабинету и о чем-то с увлечением говорил.

Разговор затянулся. Когда Глинка приехал домой, Марья Петровна давно спала. Он осторожно зажег в спальне свечу, но, вместо того чтобы раздеваться, продолжал ходить, словно забывшись.