Алексей Новиков - Ты взойдешь, моя заря!

– Как же мне Анну Яковлевну не знать! – отвечал Глинка. – Применительно к ней я партию сироты писал.

– Вот и молит меня Аннушка: вези да вези к Глинке.

– Но ведь сцена в избе Сусанина, в которой участвует сирота, не назначена к показу у графа.

– И я ей то же говорю, – продолжал Петров, – а Аннушка только плечиками пожимает. «Какое мне, говорит, дело до графа? Я хочу для себя у Михаила Ивановича учиться».

Петров стал приезжать вместе с Воробьевой. Глинка исполнил для нее песню сироты, которою открывается сцена в избе Сусанина.

Прежде чем самой спеть, молодая артистка спросила смущенно:

– А как же мне, Михаил Иванович, детский характер Вани показать?

– А вот и пойте песню без всякого чувства, – оказал Глинка.

– Как без чувства? – удивилась певица. – Слова-то какие жалобные!

– А вы вдумайтесь, Анна Яковлевна. Сидит Ваня в избе один, что-нибудь строгает, например, и поет, потому что песни сердце просит. А словам-то и не придает никакого значения: весь в работу ушел. Поверьте, что так яснее обозначится простосердечный характер сироты и много выиграет сама песня. Да и вы не погрешите ложной чувствительностью.

– Как все это просто и понятно! – воскликнула Аннушка Воробьева. – Век бы у вас, Михаил Иванович, училась. Авось когда-нибудь ума-разума наберусь.

– Не люблю я этого авось, голубушка Анна Яковлевна: заверяю вас, будете славной артисткой без всякого авось. Таланта вам не занимать стать, а остальное приложится в трудах. Не угодно ли начать?

Глинка пошел к роялю, но, вместо того чтобы аккомпанировать певице, снова обратился к артистам:

– Только не поймите, господа, слова мои превратно. В простосердечии сироты – залог будущего характера. Это детское простосердечие обратится в мужество гражданина. Дети по праву наследуют честь отцов. Таков у нас народ… Нуте, начнем, Анна Яковлевна!

Когда кончились занятия с молодой певицей, Петров вопросительно взглянул на Глинку.

– Будем повторять, Михаил Иванович, прощание Сусанина с Антонидой?

Петров пропел ариозо. Наступило глубокое молчание. Аннушка Воробьева переводила глаза с Петрова на Глинку, который сидел за роялем. Молодая артистка хотела что-то сказать и не могла: по щекам ее катились слезы.

А в дальних комнатах началась суматоха, и раздался голос Марьи Петровны:

– Мишель, маменька приехала!

Евгения Андреевна отважилась на зимнее путешествие в Петербург по многим причинам. Надо было хлопотать по тяжбе в сенате. Новоспасское оставалось в закладе. Затянувшаяся тяжба с казной угрожала благосостоянию семьи. Но главное заключалось не в тяжбе, а в сыновней жизни. Со времени пребывания Луизы Карловны и Машеньки в Новоспасском Евгения Андреевна поняла, что Мишель живет в призрачном мире, созданном его любовью. Да и письма Мишеля выдавали его головой. Он превозносил ненаглядную Мари и старательно доказывал, что все недостатки в доме происходят единственно от дороговизны петербургской жизни. А мать, читая эти письма, соображала, сколько денег и провизии посылается в столицу, и приходила к тревожному выводу: мотовка жена может довести сына до нужды, а нужда помешает музыке. Тут Евгения Андреевна ничего и никому не могла простить. Для Мишелевой музыки усердная мать была готова на любые жертвы. Она готова была оборонять сына от всех и каждого.

Итак, рано или поздно надо было ехать в Петербург. А тут пришло письмо от Мишеля: готовится репетиция его оперы. Заботливый сын и в мыслях не имел обрекать матушку на трудную зимнюю поездку. Но любящая мать ни минуты не колебалась.

Евгения Андреевна ехала и раздумывала в пути. Летом сидел Мишель в новоспасской зале и писал на огромных нотных листах. А теперь в столичном театре грянет оркестр и хоры, и люди, наполнившие огромный зал, обратят оттеплевшие сердца к ее Мишелю.

Как ни привыкла Евгения Андреевна к чудесам, происходившим с сыном и в Петербурге и в далекой Италии, как ни привыкла встречать его имя в нотных альбомах рядом с именами Пушкина или Жуковского, теперь она особенно волновалась: шутка сказать – целая опера, и на столичной сцене!

Но, приехав в Петербург, узнала Евгения Андреевна, что до сцены еще далеко. Пока что сын пропадал целыми днями на репетициях у графа Виельгорского. И хоть были репетиции только черновыми, но все больше и больше было у сочинителя забот: он был и дирижер, и учитель пения, и распорядитель сцены. Короче говоря, у пульта в зале Виельгорских действовал не только автор музыки, но воинствующий становитель нового театра.

– Голубчик маменька, – сказал Глинка Евгении Андреевне в день ее приезда, – вы не могли сделать мне подарка лучше и дороже. Никогда не сумею я отблагодарить вас за все ваши заботы. Вот и теперь вы умножаете мои силы в важный час.

Он уже собрался ехать к Виельгорским и, целуя руки матери, смущенно продолжал:

– Сейчас я не принадлежу себе. Вы поймете меня и простите. Дело не только в моей опере. И еще меньше – в моей судьбе. Сын ваш, маменька, ведет битву со многими чудищами.

– Ох ты, Еруслан-витязь! – Евгения Андреевна ласкала сына, как маленького. – Ступай, ступай, вечор поговорим!

Гостья из Новоспасского осталась в обществе Луизы Карловны и невестки.

– Нравится ли вам наша новая квартира? – спрашивала Марья Петровна, которой давно удалось покончить с Конной площадью и премило устроиться на новоселье. Глинки занимали барскую квартиру в Фонарной переулке, неподалеку от Большого театра.

– А не дороговато ли, Машенька, устроились? – вопросом на вопрос отвечала Евгения Андреевна, проходя с Мари по комнатам.

– Приходится идти на расходы, – со вздохом отвечала Марья Петровна, с гордостью оглядывая свое комфортабельное жилище. – Я лучше откажу себе в необходимом, чем соглашусь терпеть положение, унизительное для Мишеля. Судите сами, милая маменька: к Мишелю ездят артисты, что они могут подумать о сочинителе, который дает оперу на театр? Да если бы только артисты! У нас каждый день может быть граф Виельгорский, который покровительствует Мишелю. Он, конечно, ценит способности Мишеля, но нельзя же принимать графа в лачуге.

– А до сих пор тот именитый граф у вас, однако, не был?

– Не был. Но всякий день может приехать.

– Надо охранять честь нашей фамилии, – удачно вмешалась в разговор Луиза Карловна, – и вы первая согласитесь со мной, моя дорогая сватьюшка… Пожалуйста, одну чашку кофе! – Луиза Карловна почти приседала перед гостьей, собственноручно наливала ей кофе, потчевала сливками и угодливо заглядывала в глаза.

– А то был у нас и такой случай, маменька, – продолжала за кофе Марья Петровна, – к нам приехал с визитом князь Юсупов! Вы понимаете, какой фамилии человек? А мы жили на Конной площади… Там селятся лошадиные барышники, чуть не цыгане, и вдруг – князь Юсупов! Но этот благородный человек все-таки приехал.