Алексей Новиков - Ты взойдешь, моя заря!

«Напрасно сам шах в сопровождении генерал-губернатора тегеранского пришел с значительной силою для удержания и рассеяния мятежников. Сие было слишком поздно. Грибоедов и его свита уже сделались жертвами убийц. Шах и весь двор приведены сим в величайшее смущение…».

До Петербурга доходили противоречивые слухи. «Северная пчела», послушная указаниям свыше, винила в убийстве каких-то безыменных мятежников. В городе глухо говорили о тайной интриге. Истинные ее вдохновители были известны немногим посвященным. Русское правительство предательски обрекло на смерть беззащитного посла, лишив его охраны. Аглицкий спрут, распоряжавшийся в Персии, жадно протянул щупальцы к русскому дипломату, осмелившемуся на борьбу с чудовищем. Ножи убийц завершили дело.

До жителей Петербурга доходили лишь смутные слухи о том, что произошло в Тегеране. Друзья погибшего автора «Горя от ума», от которых не скрывал своих мрачных предвидений Грибоедов, тщетно пытались проникнуть в зловещую тайну.

Глинке вспомнился последний день, проведенный у Грибоедова. «Какая страшная участь!» – восклицает он и вновь слышит те слова, которыми ответил ему поэт-комедиограф: «Скажите лучше: какая гнусная действительность!»

Вольно течет широкая река, и вдруг наперерез ей встают острые утесы. Легко перекатываются через вражьи заставы светлые волны, только чуть вскипая от гнева. А по руслу громоздятся новые скалы, смыкаясь неприступной твердыней. Тогда яростно вздымается река, с ревом бросается в тесное ущелье и летит по скату с неудержимой быстротой. Кажется, что земля содрогается от грохота и солнце меркнет в облаках мокрого тумана…

Поездку в Финляндию, на водопады, задумал Дельвиг. Иматра превзошла все ожидания путешественников. Даже дамы подолгу сидели на прибрежных скалах, вслушиваясь в симфонию борения первобытных стихий. Анна Петровна Керн сидела неподвижно. Софья Михайловна склонялась над пучиной, чем доставила Дельвигу немало тревожных минут.

– Сюда, сюда! – громко закричал Орест Сомов, делая знаки спутникам.

На одной из скал была ясно высечена подпись общего знакомца Евгения Баратынского.

– Не ожидал, что Евгений похитит у меня пальму первенства в открытии здешних мест, – разочарованно сказал Дельвиг.

Вооружась ножом, он стал высекать на скале собственное имя. Все последовали его примеру.

Софья Михайловна к чему-то прислушивалась.

– Неужто вы не слышите, господа? – оказала она. – Эти грозные звуки и манят, и потрясают, и неумолимо властвуют над человеком. Разве это не музыка?

– Первобытный хаос и только! – не согласился Сомов. – Надо иметь очень романтическое воображение, чтобы вложить какой-либо смысл в эту какофонию природы. Михаил Иванович, – обратился он к Глинке, – ваше мнение?

Глинка за шумом водопада не расслышал вопроса. Он тоже высекал свою подпись на камне, на котором снова предстало перед ним имя поэта, вдохновившего его на первое «Разуверение». Но в том «Разуверении» было столько веры в будущее! А теперь он бродит по неведомым местам, полный несвершенных замыслов. От грохота водопада закружилась голова. Глинка провел рукой по лбу и с удивлением почувствовал: лицо, волосы, даже одежда пропитались мокрым туманом. Откуда-то изнутри поднимался озноб и обдавал то холодом, то жаром. Он сделал над собой усилие и подошел к дамам.

– Чем кончился музыкальный спор?

– Как всегда, ничем. Таково, должно быть, и есть назначение всех споров, – ответила Софья Михайловна.

– Особенно если пускаются в ход доводы романтизма, – продолжал Глинка, – а им противостоят такие трезвые критики, как Орест Михайлович.

– Но будучи сам приверженцем романтизма, – перебил Сомов, – я не вижу смысла в хаосе.

– Вы совершенно правы, – ответил Глинка, – наши романтики нередко подменяют какофонией недостающую мысль. В распоряжении музыкантов, кстати, есть для того счастливые средства – трубы и барабаны.

Завязался спор, который продолжался и за обедом в убогой гостинице. Наплыв гостей вызвал удивление и растерянность у старого хозяина. К ужину не нашлось ни хлеба, ни масла, ни яиц. Лишь вяленая рыба была представлена в изобилии. За окном раздавался монотонный припев ночного сторожа: «Спите, добрые люди, я вас не разбужу».

Но никто не собирался спать. Дельвиг занимал спутников рассказами о таинственных историях, которые могли бы случиться здесь, в суровых лесах или на скале, что высилась над водопадом и словно была предназначена для ищущих смерти.

Утром Михаил Глинка первый встретил солнце. Он вовсе не смыкал глаз. Проклятая лихорадка снова дала о себе знать. Однако молодой музыкант торопил спутников вернуться к водопаду.

Все снова рассыпались между прибрежных скал.

Река все так же рвалась в ущелье, а поодаль безмятежно разливалось тихое озеро. Но горе тому, кто прельстится сладостным покоем! Там, где нет борения, неминуемо слабеют ненужные силы. Там, где нет воли к действию, бесплодна и самая страстная мысль.

Молодой музыкант стоял над водопадом и размышлял. Картины природы, раскинувшиеся перед ним, могли стать поводом для размышлений о судьбе артиста. Это вовсе не значит, конечно, что в искусстве следует копировать природу. Но никогда не будет творцом тот, кто, убоясь борьбы, стремится к покою…

– Прощай же, вольная и гордая стихия, – тихо сказал Глинка.

Сказал и смутился: как бы не заметил кто-нибудь его романтического порыва… Впрочем, стоял молодой музыкант вовсе не в романтической позе, а на почтительном расстоянии от бездны. Мокрый туман, в котором он успел ранее искупаться, оказался союзником лихорадки. Она дала о себе знать жестоким припадком на обратном пути.

Дорога вилась среди суровых скал, открывая взорам то мрачную пропасть, то овраг, щедро усыпанный цветами, а с боков уже надвигались новые утесы. Между угрюмых лесов вдруг открывалось светлое озеро, потом дорога крутилась над пропастью и снова уходила в бесконечный лес. Линейка, на которой ехал Дельвиг с дамами, укатила далеко вперед. Глинка лежал в тележке, рядом сидел Орест Сомов. Журналист был на этот раз неразговорчив. Музыкант, спасаясь от озноба, кутался в пальто. Ничто не нарушало величественного безмолвия суровой природы.

Не спеша катилась по дороге тележка, тихо напевал песню ямщик-финн. Никто не мешал ему, никто не перебивал. Много песен перепел он до ночлега. На станции ямщик завел лошадей в конюшню, задал им корму и хотел было расположиться на вольном воздухе, но в помещении для проезжающих скрипнула дверь. На крыльце появился зябкий седок, кутавшийся всю дорогу в пальто, и пошел к конюшне. Удивленный ямщик поднял голову. Молодой человек шел прямо к нему.