Евгений Салиас - Свадебный бунт

— Вот так блин! — раздался только один голос из рядов добровольцев-ратников.

Объявление Колоса было наполовину правдой.

На Архиерейском дворе дряхлый митрополит уже был уведомлен одним молодцом, чтобы он сам, владыко, собирался и своих собирал в крестный ход, чтобы быть готовыми встречать фельдмаршала с крестом, с хоругвями и с хлебом-солью, когда он подойдет к кремлю. Он уже обегал и предупредил многих лиц из обывателей Каменного города.

Молодец, поднимавший на ноги все власти, которые с прошлого лета в продолжение более восьми месяцев сидели всякий в своем шестке, — был Лукьян Партанов, уже хорошо известный за эти дни всем «знатным» людям, поневоле запертым Носовым в кремле в ожидании осады и штурма города.

На вопрос митрополита буквально такой же, какой был сделан и из кучки стрельцов у Пречистенских ворот: «Что и где же воевода Носов?» — Партанов ответил, тоже смеясь, и махнул рукой:

— Был, владыко, да сплыл такой-то воевода — Носовым звали. Он теперь, скрученный, лежит вместе с товарищем Зиновьем и военачальником Быковым. А по его сбродной рати уже пущен слух, что все они мертвые обезглавлены за ночь, по указу Бориса Петровича. Так-то все вернее, их за мертвых выдать.

— Слава Отцу Небесному. Сколько жизней спасено! — отозвался Сампсон. — Но как же пробрались сюда люди Шереметева?

— Только один пробрался, одинехонек, и все смастерил, — сказал Лучка.

— А кто таков?

— А вот увидишь, владыко. Тот самый, которого фельдмаршал за оное обнимет и похвалит.

И будто в сказке, а не наяву, 13-го марта 1706 года, восходящее над Астраханью солнце увидело такие чудеса в решете в городе и в окрестности, что, знать, смутилось, потому что за маленькое облачко начало прятаться.

Да и было чему дивиться.

Войска московские устроились у Ивановского монастыря рядами и полками, чтобы идти в город, но только не приступом…

В Каменном городе и в кремле все готовилось не на отражение, а на торжественную встречу царских войск и фельдмаршала. У Вознесенских ворот среди улицы была уже выставлена плаха, а на ней лежал топор… Сами бывшие бунтовщики вынесли их, по обычаю древнему, и положили в знак покорности, с «повинной головой» в своих злодеяниях.

— Не бось, никому головы не снимут. Всем будет милостивое прощение! — многократно заявлял в толпу Лукьян Партанов.

Около полудня московские полки весело и стройно двигались к Каменному городу вдоль сгоревшей Стрелецкой слободы между двух рядов нескольких сотен бунтовщиков, лежавших ниц, лицом в землю. Добрая половина их уже бежала в лагерь еще при первом слухе об умерщвлении воеводы Носова с товарищами. Теперь, уже в качестве прощенного, весь этот более сметливый народ шел за войсками.

В Пречистенских воротах ожидал фельдмаршала старик владыко Сампсон с архимандритами, со всем городским духовенством и знатными людьми. Шереметев принял хлеб-соль и городские ключи.

Разумеется, заняв Каменный город, расставив в кремле караулы от полков, московцы стали лагерем вокруг голых стен, так как по милости самозванного воеводы, негде было расположиться постоем. Вместо богатых слобод с просторными домами и избами было одно черное, еще дымящееся пожарище…

Имя Гроха с проклятиями было на всех устах. В одну ночь разорил он зря и обездолил тысячи православных и иноверцев.

— Почитай вся Астрахань — погорельцы и по миру идти! Каин-человек! — говорилось повсюду с остервенением.

Восемь месяцев никого пальцем не тронул, а тут в одну ночь тысячи нищих натворил.

Немудрено, что и сам фельдмаршал полюбопытствовал, наконец, видать, поглядеть и послушать этого диковинного воеводу Носова, или Гроха, который бунтовал на такой диковинный лад. На другой же день, после обыкновенного допроса, учиненного Носову с товарищами в судной избе, где заседали полковники московские в качестве судей, Грох был потребован к самому фельдмаршалу.

Шереметев занял дом покойного Пожарского, где расположился с несколькими лицами свиты. Носова под конвоем привели в кандалах в ту самую залу, где когда-то пировали гости убитого коменданта.

Шереметев вскоре вышел к бунтовщику-воеводе, сел и, приказав конвойному офицеру с двумя солдатами выйти, подозвал колодника ближе.

Боярин долго смотрел молча в умное лицо бунтаря-воеводы. Тот выдержал взгляд упорный и пытливый, не опустил глаз и даже не сморгнул. Лицо Носова было как бы каменное, оно застыло в одном выражении равнодушия и бесстрастия.

— Ну, скажи мне… — начал было Шереметев тихим и простым голосом, как бы заводя беседу, а не чиня допроса преступника в качестве властного лица.

— Ничего я не скажу! — однозвучно отозвался Носов, прерывая первые же слова боярина.

Шереметев замолчал на мгновенье, но стал пристальнее разглядывать колодника.

— Так послушай ты меня, коли сам говорить не хочешь, — спокойно начал он. — Мне удивителен твой бунт свадебный, почитай бескровный… Ты не грабил, не убивал, не безобразничал… Выжег ты слободы все, но это иное дело. Наступай ты, а я будь осажден, и я бы выжег… Ты не головорез, не тварь подлая и мерзкая, ты от бунта не нажил ничего, а только все свое достояние потерял. Был ты богатый посадский и стал нищ, и в колодке, в цепях, и головой заплатишь… Коли ты не хотел с самого начала бунтования грабить богачей астраханских в Каменном городе, у коих ныне все целехонько, до последнего алтына денег и до самой малой рухляди в дому… Зачем же ты заводил смуту, устроял бунт?.. Ведь ты был заводчик всему… Зачем?! Вот ты мне это токмо одно скажи, и я тебя иными вопросами пытать не стану и отпущу от себя.

— Изволь. Отвечу я тебе кой-что… — выговорил Грох глухо. — Но удовольствуйся малым разъяснением и отпусти. Я будто заживо помер, и мне труд великий языком двигать. Не ради упрямства, пойми, боярин, и не ради озорства я молчать хочу. Я помер… Или все померло кругом для меня… Зачем я бунтовал?.. Меня царь заставил бунт учинить… Сашка Данилыч Меншиков заставил, да и другие такие же, как он… пролазы.

— Поясни, — удивился фельдмаршал.

— Зачем царь из темных людей, да прытких, понаделал бояр?.. Ну, вот с этого примера и меня одурь обуяла… И я захотел в бояре выйти, чуя в себе тоже разум и прыть.

— Бунтом?.. Противством царю и его властям? Да ты бы в Москву или Питербурх пришел да показал бы нам в свейской войне свою прыть…

— Я и был…

— Был?!

— Был. У Меншикова был… В ногах валялся… Просил слезно: «Возьми меня к себе. Я тебе себя докажу»… Он меня лежачего ударил ногой, выругал и прогнал… Я ушел, омертвев сердцем, и поклялся, что услышит Сашка об Якове Носове… Ну, вот теперь уж он, поди, слышал.

— Почему же? это тебя обидело?..