Уильям Эйнсворт - Окорок единодушия

Не буду припоминать ужасных обстоятельств, бывших причиною нашего окончательного разрыва. Я знаю, что ты был увлечен страстью и ревностью; я знаю, что ты горько раскаивался в своем поступке: размышление убедило меня в том, и сама я тут в первый раз почувствовала всю пагубность моего безрассудства. Я решилась восстановить себя в твоем мнении полным сознанием всех своих ошибок, просить твоего сострадания и прощения. Я послала за сэром Джильбертом де-Монфише, чтоб он дал мне совет, как лучше исполнить это намерение. И в этом опять я поступила безрассудно; но если б волнение не лишило меня возможности рассуждать, я не назначила бы ему тайного свидания. Потом я узнала, что моя горничная, Элиса Эггс, изменила мне — да простит ей Бог! Едва сэр Джильберт, выслушав мой план, сказал, что вполне одобряет его, что я должна как можно скорее и откровеннее исполнить свое доброе намерение, как явился ты. О, страшная сцена! Бешенство владело тобою. Я усиливалась рассказать тебе все, что пишу теперь. Ты не слушал меня. Я обняла твои колени — ты оттолкнул меня. Только кровь, его кровь могла утолить твою ярость! О, горе! о, горе нам всем!

Оставшись одна, я долго не могла опомниться. Мне казалось, что я видела ужасный, невозможный сон. Страшная истина была однако несомненна. Напрасно посылала я к тебе письма. Я сама пошла в твою комнату — и была отвергнута, жестоко, грубо отвергнута. Но я готова была перенесть все оскорбления, чтоб предупредить роковое бедствие. Оно совершилось, совершилось быстрее, нежели ждала я. Не упрекаю тебя; но если б ты знал, что делаешь, ты не сделал бы этого. О, какая жестокая записка! о, какою чистою кровью омочен твой платок!»

Он остановился. Холодный пот выступил на его лице. Болезненные судороги стеснили его сердце. Он встал, поднял платок и чашку и долго, неподвижными глазами, смотрел на них. Наконец снова сел, чтоб дочитать письмо.

«Страшно изменилась я в эти полчаса, с той минуты, как начала письмо. Яд действует. Но пока не затмились мои чувства, заклинаю тебя, Вальтер, всем, что тебе свято, не покидать нашего младенца: он твой сын. Будь же ему отцом. Это последняя просьба жены, умирающей невинно и прощающей тебе все. Мой бедный сын не будет знать любви и ласки матери — пусть знает хотя любовь отца. Да будет он утешением тебе, Вальтер! Научи его с любовью вспоминать обо мне. И когда придет время, да будет суждено ему насладиться счастьем согласной семейной жизни, счастьем, которого лишены были мы с тобою, Вальтер. Благословляю его, благословляю тебя!»

Он зарыдал.

«Как исполнены мною ее желания! — вскричал он наконец. — Мой сын был покинут, не признан своим отцом! Но мог ли я поступить иначе? Я не знал этого письма! Оно, нет сомнения, с умыслом было утаено от меня. Но кем же? Быть может, тою же рукою, которая теперь положила его сюда с этим кровавым платком. Не Ропер ли сделал это? Нет, не может быть. Но все равно. Я узнал, что нужно мне было знать. Я исполню свой долг, исполню ее завещание!»

Он не ложился спать; ему было не до сна, и ему не была тяжка бессонная ночь — он успокоился в душе. Успокоился! мог ли он знать покой, пока не угаснет в нем память о прошедшем вместе с жизнью?

И что такое жизнь? Разве не потеряла она для него давно всякую цену? Разве не присоединились теперь к скорби угрызения совести? Черные мысли овладели несчастным стариком. И каково будет ему смотреть на сына, мать которого так несправедливо оскорблял он, покрыл позором, довел до отчаяния? Он не решится никогда посмотреть в глаза своему сыну. Зачем же жить? Правда, милое существо, которое стало подругою жизни этому покинутому сыну, с нежным состраданием к несчастному выслушало его печальную повесть; но и она не возненавидит ли его, когда истина раскроется перед нею вполне? Да, и она не будет жалеть о нем. Он разорвал все узы, связывающие людей между собою; он лишился прав на любовь от людей. В этой комнате уж было совершено самоубийство, пусть же здесь совершится казнь преступника!

Он взял свою шпагу, обнажил ее — еще миг, и все кончено; но одна мысль удержала его руку: он еще не исполнил своего долга; он без того не может расстаться с землею. Он должен признать своего сына, объяснить ему все, дать ему всякую возможность безмятежного счастия, в вознаграждение за лишения, которым его подвергнул. Он должен смыть позор, которым покрыл память своей жены. Он исполнит все это, написав письмо к своему сыну. Тяжела его обязанность, но он не умрет, не совершив того, чем обязан жене и сыну.

Он положил шпагу и взглянул на часы. Три четверти двенадцатого — через час он будет свободен расстаться с ненавистною жизнью. Он раскрыл свой портфель, вынул из него чернильницу и связку бумаг, положил их на стол и придвинул кресла. Он отыскал в бумагах свое завещание, просмотрел его и, запечатав, надписал на пакете: «Мистеру Роперу, душеприкащику Вальтера Физвальтера, баронета».

Потом он начал письмо к сыну. Долго писал он, потому что должен был объяснить ему все. Он заключил его выражением полного удовольствия своего, что сын его нашел себе такую милую, любящую жену, с которою навеки будет счастлив. Он заклинал его дорожить супружеским согласием, как первым, единственным счастием жизни и указывал ему, в предостережение, на свою судьбу.

Он сохранял еще свою решимость расстаться с жизнью; но час размышления проведенный за письмом, несколько утишил его отчаяние, и даже какая-то любовь к жизни невольно высказалась в тех задушевных выражениях, которыми он хвалил счастливую супружескую жизнь сына и благословлял его любящую жену.

О, если б это милое существо было подле него, быть может, он оставил бы мысль о смерти; но теперь он был непоколебим. Он запечатал письмо, вложил в пакет и скорбную исповедь несчастной своей жены. Он делал адрес, как послышался странный шорох, и он поднял глаза.

Какое видение явилось ему! У окна, в лучах месяца, стояла женщина в белом саване. Саван покрывал ее голову, но лицо было открыто. Оно было мертво; глубоко ввалились безжизненные глаза. Он узнал это лицо, эти глаза, устремленные на него. Он хотел заговорить с видением, но язык его был нем.

Тихо подошло видение к его столу, указало на шпагу и торжественно покачало головою, как бы запрещая ему самоубийство. Потом, так же тихо, оно пошло к темному алькову и исчезло в глубине его.

Тут только возвратились к нему силы. Он вскочил, крича «лэди Джуга!» и бросился за нею; но из глубины алькова явилось ему другое видение, еще более ужасное.

Мрачная фигура мужчины, с кровавою раною на груди, стояла перед ним, устремив на него взор — но не мщения, не гнева, а сoстрадания.

Он упал на колени.

— Простите меня! простите! — вскричал он: — клянусь остаться в живых, чтоб посвятить свою жизнь искуплению зла, мною сделанного!