Константин Бадигин - Кораблекрушение у острова Надежды

Снова наступили солнечные дни. Потянули южные ветры. Снег, выпавший на острове во время неудачного похода, растаял. Плавучий лед исчез и притаился где-то далеко на севере. Море сделалось тихим и гладким, как шелк. Часто приходили туманы. Они окутывали остров плотным, непроницаемым покрывалом. В двух шагах ничего не видно. Туман глушил и звуки. Мореходы боялись выходить из дома. Можно столкнуться с медведем и попасть к нему в лапы. И заблудиться в тумане легко, погибнешь, блуждая около дома.

Дни быстро уменьшались, надвигалось темное время.

Степан Гурьев сидел у берега на куче плавника и, задумавшись, смотрел на бескрайние морские просторы. Над головой резко вскрикивали чайки. Шел прилив, тихо всплескивалось море, приближаясь к ногам Степана. Шум моря убаюкивал. Сквозь дрему Степан услышал чьи-то шаги по скрипящей осыпающейся гальке. Он поднял голову и увидел братьев Мясных.

Никандр после убийства жены Степана Анфисы был жестоко избит мореходами и едва выжил. Сейчас он ходил, тяжело дыша, опираясь на палку, как старик. Вместо левого газа кровавилась рана.

— Степан Елисеевич, — сказал Фома, — что мыслишь с нами делать?

— Твой брат убил Анфису, — тяжело вздохнул Степан, — и должен ответить по закону. А кроме того, вы оба виноваты в том, что привели сюда аглицких купцов.

— Хочешь отомстить за жену?

— Если бы хотел отомстить, вас давно не было бы на свете. По одному слову моему…

— Знаем, — спокойно продолжал Фома Мясной, — нас бы разорвали твои люди. Но ведь жена убита без умысла. Мы с братом не желали ее смерти.

— Это правда, — усмехнулся Степан, — вы хотели убить меня.

— Я бы мог сказать, что спутал твою жену с каким-либо зверем, но не хочу лживить. Да, мы хотели убить тебя. Ты мешал нам.

— А сейчас что вы хотите?

— Отпусти нас.

— Отпустить вас в тундру на смерть?

— Не сейчас, Степан Елисеевич. Перезимуем мы вместе, а кончится зима, брат поправится, и мы уйдем, — Фома Мясной махнул рукой на восток, — уйдем, и ты о нас больше не услышишь.

Оба брата внимательно следили за Степаном. Гурьев понимал, что Фома Мясной говорит правду. Они не хотели убивать Анфису. Если бы братья Мясные ошиблись один раз в жизни, Степан мог бы пощадить их. Но бесчестные дела пустозерцев стали известны приказчику Строгановых. Мясные не останавливались перед убийством и ограблением. Никандр был особенно страшным человеком, он лишил жизни семерых русских промышленников и многих самоедов. На северо-востоке его звали «бешеным волком». Фома был не лучше. От местных властей Мясные откупались крупными взятками.

«Таких людей надо уничтожать, — думал Степан. — Я не могу их отпустить». И в то же время устроить самосуд или посадить их в заточение во время зимовки он тоже не мог. Значит, надо сказать как-то иначе.

— Если бы брат был здоров, мы бы ушли и сегодня, — сказал Фома Мясной. — Но ему повредили внутренности, и он пока не может ходить. Нам надо твердое слово, что отпустишь нас летом. Если нужны деньги, мы заплатим.

— Вы хотите заплатить мне за смерть жены?

— Что ж, если так случилось.

Степан Гурьев вспыхнул, но подумал, что вершить дело надо с умом, иначе разбойники Мясные могут испортить зимовку и погубить ни в чем не виноватых людей.

— Я решил, — сказал он, помолчав, — пусть весной артель скажет свое слово. Люди всё знают. Если скажут отпустить вас, идите. Я мстить не хочу.

Братья посмотрели друг на друга.

— Хорошо, пусть так. Мы подчинимся решению артели. И на этом спасибо, Степан Елисеевич.

Братья повернулись и медленно пошли к избе. Никандр Мясной еле волочил ноги. Они надеялись к весне уговорить кое-кого из мореходов в свою пользу. Кого деньгами, кого слезами.

— Здоровье бы мне, — с яростью сказал Никандр, отойдя в сторону, — своими бы руками задушил проклятое отродье! Теперь он нам до смерти враг.

На большом колоколе соборной церкви в Угличе пономарь по прозвищу «Огурец» отбил полдень. Красно-рыжий огромный петух, клевавший овес возле лошадей, взлетел на коновязь и задорно, словно перекликаясь с колоколом, прогорланил свою песню.

Стояли знойные дни августа. Вчера отошел второй спас. Жители Углича отсвятили в церквах яблоки и мед. Созревшие плоды пахли нежно и пряно. В самом разгаре лето, однако в зеленой кроне деревьев видны желтеющие листья. Пчелы по-прежнему вылетают за добычей из ульев, но полет их стал ленивее, медленнее.

Андрея Ивановича Шуйского принимали в верхних покоях вдовой царицы. Накормили сытным обедом, напоили заморской водкой и красным испанским вином. Шуйский, поглаживая бороду, часто поглядывал на царицу Марью и про себя думал: «Хороша царица, что лебедушка белая. И лицом красавица и телом пышна, неужто одна живет? Хошь и царица, а без мужа — как корова без хозяина».

Андрей Иванович провозгласил первую здравицу про царевича Дмитрия, а вторую — про царицу Марью. Про царя Федора Ивановича вина не пили вовсе.

Нагие пили про Шуйских, Шуйские — про Нагих, пришло время им объединиться. Князья Шуйские не могли в одиночку осилить могучего правителя Бориса Годунова. В начале Шуйские ставили на царя Федора, надеясь, что он разорвет брак с царицей Ориной. Пока Борис Годунов был царским шурином, справиться с ним было очень трудно. Однако надежды Шуйских не оправдались, и Борис Годунов продолжал накапливать силы.

Еще в прошлом году князья Шуйские чуждались Нагих как худородных, а сейчас были готовы соединить с ними судьбу.

После обеда перешли к делу. Прежде всего перед иконой нерукотворного Спаса поклялись всё держать в тайне.

Когда Андрей Иванович и братья Нагие поцеловали икону, царица Марья поднялась с места.

— Негоже мне с думными мужами быть на совете, — сказала она, потупившись. — Что братья порешат, к тому и я присоглашусь. Мне Митеньку накормить надо.

— Иди, царица, — отозвался Михайла Нагой, захмелевший больше всех. — Иди, матушка. Мы и без тебя все пообсудим.

Багровое лицо тучного Михайлы Нагого сделалось влажным, от духоты он расстегнул кафтан. Нравом Михайла горделив и неистов, спуску никому не давал, а племянника своего царевича Дмитрия любил и жалел.

Проводив царицу, немного помолчали. Андрей Шуйский долил в кубок красного душистого вина.

— Скоро блаженному царю Федору конец, — сказал он, стукнув серебряным кубком об стол. — Немного ждать осталось. У нас все готово. Кремль захватим, все царское семейство — в монастырь на постриг: царя, царицу и Бориску Годунова. Пусть вместе наши грехи замаливают…

— Царь-то Федор Иванович давно в монастырь просится, — вступил Михайла Нагой, вытирая полотенцем пот. — А ты, князь, нонешнего медку попробуй, свяченый медок-то.