Александр Филимонов - По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо

Поздней осенью великий князь получил известие, что в Галиче умер князь Ярослав Владимирович Осьмомысл. Всеволод переживал утрату: галицкий князь был, пожалуй, единственным, в ком великий князь мог найти искреннего союзника. Теперь его не было. Всеволод предчувствовал, что смерть Осьмомысла будет иметь горькие последствия: мудрый князь Ярослав Владимирович, за свою жизнь сумев создать богатое и цветущее государство, так и не сумел обрести преемника этому богатству и силе. Княжество, окруженное алчными соседями, давно разевавшими рот на Галич, в ближайшее время должно было подвергнуться нападению — либо извне, со стороны венгерского короля Белы, либо свои князья начнут усобицу. Скорее всего, следовало ожидать и того и другого.

Наступал новый год, принося с собой печаль и тревожные ожидания. Мор, болезнь сына и вот теперь — грядущая галицкая война.

Хорошо было, однако, что Галич находился от Владимира на достаточном расстоянии.

К весне мор закончился — люди перестали умирать. Понемногу возвращалась жизнь на городские улицы, оживленнее стало в слободах, на торгу. Словно весеннее солнышко выжгло эту болезнь, а первая капель смыла всю ее грязь и звонкими ручьями унесла из города прочь. Теперь можно было, оплакав умерших, вздохнув и перекрестившись, снова начинать жить. С первыми весенними теплыми ливнями пришла радость к великому князю: Марьюшка родила ему третьего сына.

В пару Борису его назвали Глебом. Великий князь на радостях объявил в городе праздник с угощением. Соскучившиеся по веселью горожане как на манну небесную набрасывались на яства — мясо, вареные овощи, соленья, щедро выставленные на площадях перед церквами. Заодно было решено совершить постригу над Константином. Городские умельцы сделали и преподнесли Константину всё для этого необходимое: крошечный меч, шлем, кольчужку, нагрудники и наколенники. В присутствии бояр, старост, тысяцкого и многих знатных мужей Константин, одетый в полное воинское снаряжение, оказавшееся ему великоватым, был посажен на коня, епископ Лука с благословением отрезал Константину прядь волос — и на русской земле появился еще один владетельный князь, Константин Всеволодович — наследник отцовского могущества. Теперь его можно было сажать на любой стол, а верные бояре помогли бы ему править. Сам юный князь этого еще не осознавал. Маленькие, но тяжелые для него доспехи не радовали Константина. Он хмуро оглядывал с высоты седла собравшихся вокруг веселых людей и, казалось, ждал, чтобы утомительный обряд поскорее закончился.

Постригу полагалось праздновать не хуже, чем рождение нового сына. Просторные гридницы дворца великого князя наполнились шумом, звоном и приветственными криками. Сам хозяин зорким взглядом следил, чтобы все пили усердно, и если замечал, что чей-то кубок пуст, давал распоряжение слугам наполнить, а иной раз и сам брался за кувшин и наливал. Попробуй не выпей, когда великий князь тебя потчует.

Пиршества продолжались несколько дней, но наконец закончились. Наступали будни. Следовало приводить в порядок дела, изрядно расстроившиеся за долгую печальную зиму.

Разбегавшийся из сел и уцелевший после мора народ начинал возвращаться по домам. Пора было готовиться к пахоте. Людей в селах заметно поубавилось. Дружинники отлавливали по лесам и дорогам разный бродячий люд и насильно водворяли в опустевшие села. Жизнь продолжалась.

В один из дней в конце апреля второй сын великого князя — Борис, закашлявшись, вдруг замер и больше не смог вздохнуть. Личико его посинело, глаза закатились — из-под полуоткрытых век белели полоски глазных яблок. Ему дули в нос, встряхивали, растирали худенькую, как у Зайчонка, грудку. Но он больше не задышал.

Великий князь хоронил уже второго своего ребенка. После смерти Бориса он постарел: в черных волосах появились первые блестки седины, глубже обозначились складки возле губ. Чтобы поскорей забыть горе, Всеволод искал себе занятия. Снова стал подгонять строительство собора, торопил отливку первого колокола, а когда тот был отлит, велел разбить его и делать новый: первый показался ему недостаточно красивым и сладкозвучным для такого великого храма, каким должен стать Успенский собор.

Но дома, во Владимире, занятий было немного, и Всеволод старался больше находиться в отъезде — посещал города свои, надолго останавливался в монастырях, умиляя братию и игуменов своей страстью к молитве. Просто ездил по окрестным лесам, надеясь, что терпкий запах молодой листвы, теплое дыхание земли и звонкий шум птичьих свадеб помогут ему обрести прежнюю жизненную силу. И действительно — вдали от людей ему становилось легче.

Княгиня Марья не удерживала его возле себя. Может, чувствовала какую-то вину перед мужем: не сумела родить здорового сына, не сумела уберечь. Она тоже искала занятий, вновь увлеклась строительством своего монастыря, который уже так и назывался — княгинин, в поминание Бориса отписала монастырю большое село недалеко от Владимира.

Редко видевшиеся в эту пору Всеволод и Марья были особенно нежны друг с другом, будто боялись неосторожным словом или взглядом разрушить тот тонкий ледок забвения, что уже понемногу затягивал пышущую злым холодом пустоту утраты. Княгиня старалась ни в чем не перечить мужу, а он пытался угадывать ее желания и исполнял их. Почему-то оба полюбили говорить о предстоящем замужестве Верхуславы — может, потому, что она должна была покинуть родительское гнездо по их родительской воле, и эта потеря была иной, не такой, как та, которой они помешать не смогли.

За зиму в окружении великого князя умерло несколько бояр, в их числе — Федор Ноздря. Оба его взрослых сына — Ноздрятичи Симеон и Григорий, конечно, не смогли бы заменить отца: гораздо менее его они были озабочены государственными делами, желанием служить великому князю — больше заботились о своих развлечениях. Потеря Федора очень огорчила великого князя: боярин был опытным и умным советником, его можно было посылать хоть в Киев, к Святославу, не опасаясь, что Федор Ноздря не сможет выполнить поручения. Зная за собой поддержку великого князя и верно служа ему, Федор не робел ни перед кем и чести своего государя не ронял. Всеволод похоронил его с княжескими почестями недалеко от строящегося Успенского собора.

Еще одна смерть посетила за зиму княжеские покои: от неизвестных причин скончался телохранитель Ждан, немой, тенью следовавший за своим государем в походах и разъездах, даже в самом дворце следивший, чтоб великого князя ничто не потревожило. Поначалу его боялись — пугало его умение владеть оружием, которое он в миг готов был применить. Но потом как-то привыкли к Немому: человеком он был незлым, выше, чем он есть, себя не осознавал. Если бы не вырезали ему язык — может, дослужился бы до хорошей должности в дружине. А так — что он мог? Мечом махать да преданность свою князю безмолвно высказывать. Нашли его мертвым в той самой светелке, которую занимал в прошлом подручник княжеский Юрята. А отчего помер Немой — так и не удалось понять. Лежал он на полу, вытянувшись в сторону двери, будто последнее его желание было — выйти наружу. Но смерть ему этого не позволила. Хороший был человек, все его жалели. И великий князь жалел.