Александр Филимонов - По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо

— Эй, Путило! — крикнул Юрята, махнул рукой, подзывая сотника. Тот расслышал не сразу, был занят с виду заманчивым возом. Но вот оглянулся и живо подбежал, взялся даже за стремя, острыми глазками ощупывая сверток: что там?

— Так вот. Вы здесь приберетесь, и созывай всех, веди к стану, за старшого будешь. Я до князя поеду.

— Ладно, старшой, приведу, — охотно согласился Путило. — Может, скажешь Святославичам, чтоб своих уводили поскорей?

— Не жадничай, Путьша, — погрозил Юрята сотнику. — Здесь на всех вам добра хватит. Глядите не подеритесь только. А насчет Святославичей ты верно сказал. Надо пойти, поклониться. Да не смотри, не смотри глазами-то. Мальчонка это…

Он тронул поводья и, увидав обоих Святославичей в дальнем конце становища, где они распоряжались своими черниговцами, поехал к ним. Молодые и очень похожие друг на друга удлиненными безбородыми лицами, оба князя, глядя, как он подъезжает, старались при чужом изобразить надменность, но у них это плохо получалось: слишком возбуждены были победой, а признав в Юряте подручника великого князя, и вовсе подобрели. Юрята подумал, что это хорошо, можно не спешиваться, не беспокоить мальчика. Вот только не помнил он, который из князей Игорь, а который — Олег.

— С поклоном к вам, княжичи. — Юрята вдруг понял, что если будет говорить с ними слегка покровительственно, то они это примут как должное. И тут же порадовался за Всеволода, порадовался за мальчика, которого держал перед собой на седле.

— Спасибо вам, княжичи, за подмогу. Без вас пропали бы.

— Тебе спасибо, — кивнув, ответил один, а другой засмеялся, польщенный похвалой. Все-таки совсем еще были они молодые, Святославичи.

— А я до князя еду, — сказал Юрята. — Вот, мальчонку нашел.

Но мальчик не вызвал у них любопытства, им больше хотелось узнать, сумеет ли Юрята как должно рассказать великому князю об их воинских подвигах. Он заверил их, что подробно обо всем расскажет Всеволоду Юрьевичу, и Святославичи, кажется, остались этим очень довольны…

Он ехал мимо разгромленного Глебова стана, где так же, как и в половецком, уже хозяйничали, владимирцы. Мальчик иногда вздрагивал, и тогда Юрята торопил коня, но тут же осаживал его, боясь тряской тревожить найденыша. Конь обижался, фыркал и недоуменно взглядывал на всадника, как бы укоряя его за такую езду.

Стан Всеволода на Прусковой горе уже сворачивался — князю не терпелось скорее во Владимир, въехать в город победителем раньше всех.

Солнце начинало склоняться к закату, наливалось красным, и шатер великого князя розовел в его лучах.

Первым, кого встретил Юрята, был воевода. Выглядел он так, будто его работа только-только начиналась и по сравнению с этой работой минувшая битва — пустяки. А может, и вправду так было. Ведь как, например, на охоте? Поединок со зверем длится единый миг, а потом ты с этим зверем повозись: и шкуру с него сними, и оскобли ее, и мясо поруби да просоли его. Так и воевода: нужно было ему собрать рассеявшиеся полки, принять пленных да тех, кто познатнее, отделить от простых, рядить обозы на сбор военной добычи: не то чтобы зорко следя за возможным разворовыванием добытого имущества, но и не совсем закрывая глаза, а так — вполглаза, прищурившись. И обо всем докладывать князю, который хочет знать о плодах своей победы как можно больше.

От князя сейчас и шел Кузьма Ратишич. Увидев Юряту, обрадовался:

— Юрята! Здорово, брат! Живой? — И вдруг обеспокоился: — А рать-то твоя где? Случилось что?

— Здорово, Ратишич! Да не бойся, целы все. Сайгат делят. Я там сотника Путилу за старшого оставил.

— Путилу? Это который? Не помню. А сам что же?

— А вот, видишь? Мальчонку нашел. Обогреть бы его да покормить.

Ратишич смотрел на Юряту и на сверток, соображая, как связаны два этих события — дележ добычи и мальчик. Махнул рукой:

— Ладно, брат. Говоришь, управятся там? Ну, тогда ладно.

— Князь-то у себя?

— У себя. Веселый нынче.

— Еще бы. Князя Глеба-то поймали?

— Поймали, — обрадованно сообщил Ратишич. — И сыновей его взяли — Игоря, Ярополка да Романа-князя. Ростиславичей обоих. Жидиславича-воеводу, борова толстого. А! Дедильца Петра тоже поймали!

— Да ну?

— Поймали. Пьяного, говорят, повязали в шатре. Ну ладно. Так, значит, управятся там без тебя-то? — В голосе Кузьмы Ратишича слышалась укоризна. — Ну, побегу. Эй, кто там? Коня мне! — крикнул воевода. — Прощай пока, Юрята.

Ему тут же подвел коня расторопный отрок. Воевода лихо вскочил в седло и поскакал прочь. За ним устремились его подручные — отряд человек в двадцать.

Юрята проводил их взглядом, слез с коня и со свертком направился к шатру великого князя.

Вот радость-то! Княгинюшка Марья понесла! Уж на втором месяце ходит, а сказала только вчера, когда проводили епископа черниговского Порфирия. Целую неделю он жил в княжеском дворце, все уговаривал Всеволода помиловать мятежников, намекал на кары небесные. Ну конечно — земными карами сейчас великому князю никто на всей Руси не отважится грозить, разве что по скудоумию. А епископ Порфирий умен, недаром послали именно его.

Пленные мятежники томятся в дворцовой темнице уже полгода. Томятся, правда, как кому положено по званию. Изменникам Борису Жидиславичу, ненавистному с детских лет, да Петру Дедильцу действительно хлеб в окошко бросают, да и хлеб особый пекут для них — колючий. В праздники получают они хорошую пищу. Да! А то ли не праздник — Марьюшка понесла! Надо сказать, чтоб их, злодеев, сытно покормили нынче. Да пусть Бога молят за свою заступницу. А князь Глеб с сыновьями содержится достойно. Да что князь Глеб — Мстислав, враг на вечные времена, живет, не зная огорчений. К нему бы еще братца, Ярополка Ростиславича, поселить, может, перегрызлись бы, передушили друг дружку. Прости, Господи, за такие мысли. Но улизнул Ярополк, где-то в рязанских землях скрывается, не иначе.

А князья содержатся как и положено князьям: слуги у них, постели мягкие, помещения сухие, светлые, даром что темница, кормятся с княжеской кухни. Отцы священники к ним ходят. А к Мстиславу и женщина одна ходит, Юрята докладывал. Нельзя бы этого, да уж ладно — никто не видел.

С пленными князьями одна морока — ума не приложишь, что делать с ними, сколько еще томить в неволе телеса их княжеские? Казнить нельзя — все же побеги от одного ствола, от древнего Рюрика, от Владимира и Ярослава. Скажут: уподобился Святополку Окаянному, поднявшему руку на братьев своих — святых Бориса и Глеба. И отпустить нельзя — опять козни начнут строить, да и народ возмутится. Много, много крови пролили князья! Поруганные тела тех убиенных до сих пор стоят перед глазами.

О том говорили много с епископом Порфирием, и по нему видно было, что хоть и положено ему всех прощать, а этих не очень-то он простил бы. Рассказали ему про Боголюбовский монастырь, ныне лежавший в руинах, про священников, лишенных зрения и мужской силы. Сверкнет глазами Порфирий: мол, отцу святому мужская сила ни к чему, а зрение телесное он духовным зрением может заменить, и вообще, мол, все по грехам нашим. Смешно! Выпроводить бы епископа на следующий день, да Всеволоду любопытно было поучиться у него разговорной хитрости: как это у человека те же слова, что и у тебя, а смысл совсем иной, противоположный.