Ефим Курганов - Забытые генералы 1812 года. Книга вторая. Генерал-шпион, или Жизнь графа Витта

Министр, учтя моё пожелание, направил меня и филолога-классика Осипа Ежовского в распоряжение дирекции Ришельевского лицея, в Одессу.

В ту пору Ришельевский лицей был отдан в непосредственное управление генерал-лейтенанту графу Ивану Витту. Шишков вручил мне объёмистый пакет на имя графа Витта, в коем находилось рекомендательное письмо и предписание касательно определения меня и Ежовского в состав преподавателей Ришельевского лицея.

Января 7 дня 1825 года я и Ежовский отправились из Петербурга. С нами был ещё и Франтишек Малевский, получивший назначение в канцелярию Новороссийского губернатора. Путь был ужасающим и занял он целый месяц. Причём, я и Ежовский, в отличие от Малевского, направлялись не в Одессу, а в Елизаветоград, где был штаб Витта, как начальника южных военных поселений.

В середине февраля (а именно 14 числа) мы были уже в Елизветграде. Любезнее того приёма, который оказал нам граф, трудно даже вообразить. Он встретил нас, как самых дорогих гостей, чуть ли не ближайших родственников. Но вот что занятно: Иван Осипович ожидал нашего приезда как минимум месяц, но относительно возможных вакансий ничего точного сказать не мог.

И ещё. Будущий душитель польского восстания 1831 года рекомендовал себя нам как исключительного польского патриота. И поначалу мы не разобрались, что к чему. Горячий, даже страстный приём, признаюсь, произвел на нас впечатление.

Тут же, в нашем присутствии, Витт отправил в правление Ришельевского лицея бумагу, составленную в самом категорическом тоне.

Теперь-то я уверен, что Витт не просто заранее подготовился к нашему появлению, но ещё предупредил, что работу нам ни в коем случае не давать, ибо политически исключительно подозрительны. Но тогда ничего такого мы даже подозревать не могли.

Вот текст той бумаги (граф ознакомил нас с её содержанием, и я, в силу превосходной своей памяти, тут же выучил его наизусть): «Я предлагаю правлению сделать немедленное распоряжение о предоставлении Ежовскому и Мицкевичу соответственно знаниям и способностям кафедр в лицее. Я полагаю, что Ежовский и Мицкевич с пользою могут преподавать уроки древних языков; впрочем, правление не оставит войти в соображение, какие предметы можно именно им предоставить…»

Я и Ежовский отправились в Одессу, полные надежд, буквально парящие на небесах. Мы уже считали себя в числе профессоров Ришельевского лицея.

Февраля 17 дня 1825 года мы прибыли в Одессу и прямиком заехали в лицей. Нам дали квартиру и стол. Февраля 19 дня состоялось заседание правление, на котором было рассмотрено предписание Витта. И тут выяснилось, что вакантных мест для меня и Ежовского нет.

Это была катастрофа. Но то, что всё было спланировано заранее хитроумным Виттом, мы в тот момент и помыслить не могли.

А квартиру и казённый стол в лицее нам оставили. Якобы мы должны были ожидать вакансий. И мы остались, опять же не догадываясь, что поместили нас в лицее, предоставив дармовые квартиры (а жильё в Одессе страшно дорого) с одною только целию – так легче было иметь за нами наблюдение.

Осознание всего этого пришло к нам слишком поздно.

Витт принимал нас наирадушнейшим образом, и самолично повёз нас в блистательный салон Каролины Собаньской, бывший как бы его домом.

В этом салоне я отогрелся озябшей душою своей. Там всегда было много наших, то бишь поляков, и говорили они прямо, открыто, обличая царизм и несправедливую его политику. Лишь потом (и слишком поздно) я узнал, что у салона были свои уши, и уши эти были немного полицейского свойства.

А тогда, захаживая к Собаньской, опытной кокетке, опасной и обольстительной, невыразимо прекрасной, я испытывал истинные миги счастья, не постигая ещё тогда, что постоянно нахожусь под постоянным присмотром у проклятого Витта, и что граф знает буквально обо всех вольных речах, раздававшихся в салоне.

Одновременно за мной установил надзор и новороссийский губернатор Воронцов, но делалось это скорее для проформы, спустя рукава. А вот Витт, напротив, был неутомим совершенно, обхаживал меня неустанно и таки завлёк меня в сладчайше-ядовитые свои сети, при этом всё время обещая работу в лицее, коей я так и не дождался.

Потом, я, кстати, узнал (от Собаньской, между прочим), что существует особое распоряжение: в штат преподавателей Ришельевского лицея меня и Ежовского ни в коем случае не брать. Каролина показала мне предписание, в коем прямо было сказано: «кандидатов и профессоров Виленского университета, выписанных оттуда по последним происшествиям, не определять в Ришельевский лицей и вообще в южные провинции, но в самые внутренние, как-то: в Пермскую, Вятскую, Вологодскую и прочие».

На 12 ноября 1825 года мне была выписана подорожная, и я опять отправился в путь, теперь он лежал в Москву.

А ещё до этого, где-то в середине октября, Витт вдруг сообщил мне, что московский военный губернатор князь Димитрий Голицын милостиво согласился взять меня в штат своей канцелярии. Граф при этом добавил, что это именно он добился перевода моего в Москву, спася меня от Перми или Вятки.

Так я распростился окончательно с заманчивой идеей стать профессором Ришельевского лицея и жить в Одессе, где так чудесно и где столько милых, интересных, близких мне людей.

Нежданно-негаданно я вдруг оказал ещё одну услугу российской империи и государю императору.

Его Величество Николай Павлович по случаю начинавшейся войны с Турциею января 12 дня 1829 соблаговолил назначить меня командиром резервных войск.

Под моё начало были отданы резервные бригады Первой Драгунской и Первой Конногвардейской дивизий, резервной дивизии Пятого пехотного корпуса и резервной бригады Пятой артиллерийской дивизии.

Хозяйство образовалось не просто обширное, но и весьма хлопотное, особенно ввиду открывавшихся боевых действий.

В качестве командира резервных войск я принуждён был многократно выезжать и за пределы российской империи. В частности, несколько раз отправлялся в Яссы, для осмотра резервных баталионов 16 дивизии.

Весною 1828 года, намереваясь в очередной раз побывать в Яссах (что-то там не ладилось со снабжением резервных батальонов – интенданты чересчур разворовались), я решил на сей раз отправиться, для разнообразия, морем.

В одесской гавани стояла белоснежная, как невеста в подвенечном наряде, яхта «Ветер надежды», чудный дар незабвенной матушки моей. Я приказал её перекрасить в алый цвет, и белыми буквами вывести по борту новое название, то есть название примерно то же, но уже на французском: «La Espoir».