Сергей Мосияш - Святополк Окаянный

— Мы-то не попали, — вздыхал Мечислав, — но ты гляди, что он натворил, по Висле все вески обезлюдил, угнал старых и малых и мужчин и женщин.

— Может, это и к лучшему, князь.

— Как к лучшему? — возмутился Мечислав. — Что в плен не попали у тебя «хорошо», что вески обезлюжены — у тебя «еще лучше». Ты что несешь, воевода?

— Но, князь, раз этот дикарь ополонился, затяжелел, значит, дальше уж не пойдет.

Поразмыслив, Мечислав в душе согласился с воеводой: «А и верно. Не хватало еще его притащить за собой в Гнезно». Вслух же сказал:

— И все-таки езжай-ка, воевода, к киевскому князю, уговорись о мире. А то ведь Польша может оказаться меж молотом и наковальней. На западе — Германия, на востоке — Русь.

Перед отправкой посольства Мечислав наказал воеводе:

— Закинь словцо насчет полона, хотя бы мирных селян отпустил Владимир. А то ведь жито в поле пропадет.

— Закину словцо, князь. Но сдается мне, вряд ли он согласится. Ныне, слыхал я, рабы в Византии вздорожали. Кто же от своей корысти отказывается?

Чешский князь Болеслав II Благочестивый, узнав о поражении Мечислава и о том, что, спасаясь от плена, он оказался в чешских владениях, сам приехал в Краков. Пожалуй, не столько сочувствовать, сколько намекнуть, что зализывать раны надо в своей берлоге, а не в чужой. Он застал Мечислава в его шатре, лежащим на деревянном походном ложе.

— Ну что, зятек, никак, занедужилось? — спросил Благочестивый.

— Да, брат, укатали сивку крутые горки. Слыхал, поди?

— Да, слыхал. Правда, не о горках, а о князе киевском. Здорово он потрепал тебя?

— Да уж, куда лучше. Едва ноги унес.

— В отца пошел сынок, в отца. Тот, правда, болгарам да грекам кровь пускал.

— А хазарам?

— Ну и хазарам от него досталось.

— Ничего себе досталось, если от Хазарии камня на камне не оставил. По сю пору где столицу была, одна полынь растет. А сынок-от далеко не бегает, он у ближних соседей куски рвет.

— Да, — вздохнул Болеслав. — Червенские города, считай, потеряны для нас.

— Ты прав, — согласился Мечислав. — Нам уж вряд ли удастся их вернуть. Хорошо, если детям повезет.

Высокие родственники несколько лукавили меж собой, называя червенские города — Перемышль и Червень — «нашими», в то время, когда каждый считал их своей собственностью. Мечислав — польскими, Болеслав Благочестивый — чешскими. Но в действительности ныне они уже были собственностью великого князя киевского Владимира Святославича.

— Ты когда домой-то собираешься? — спросил Болеслав вроде бы без всякой худой мысли.

Но Мечислав понял намек — хозяин Кракова предлагает покинуть его пределы.

— Да вот что-то занедужилось, как получшает, так и поеду.

— Ну, кланяйся сестре Дубровке. Как она там?

— Как? Жива-здорова, слава Богу, с внучками занимается.

— А чьи внучки-то?

— Старшего, Болеслава. Вот тоже незадача, мужчина здоровый, а что ни год, от него одни девки родятся. Хоть бы для смеху один мальчишка.

— Пусть другую жену возьмет, может, это из-за бабы.

— Может, может. Но опять же возьми, наприклад, меня. Дубровка как родила трех мальчишек, женился на Оде, а она еще тремя парнями наградила. Мыслимо ли?

— Это верно, — вздохнул Болеслав, — нашему брату иметь много парней нельзя. Стол-то княжий один. Так что твой старший Болеслав пусть не печалится, все может добром обернуться. Через девок перероднится со всей Европой, глядишь, меч и не понадобится. Вон взгляни на Владимира Киевского: жен не то шесть, не то пять, все парнями телятся. И уж, кажется, за десяток перевалило. И каждому город нужен.

— Ну, Русь — земля большая, он может еще десятерых наделить.

— За счет соседей, Мечислав, вот таких, как мы. Так что у сыновей наших жизнь не мед будет, помяни мое слово.

— Знаю, — вздохнул Мечислав, — оттого и сердце болит.

Долго еще говорили меж собой родственники, и Болеслав Благочестивый ушел, лишь когда твердо убедился, что зятек не думает оставаться в Кракове, тем более претендовать на него. Просто занедужилось бедняге после сокрушительного поражения, выздоровеет, уедет в свое Гнезно. Дождется своих послов, отправившихся к киевскому князю за миром, и покинет Краков.

Но что-то не стало у старого Мстислава лучше на душе, скорее наоборот, становилось с каждым днем хуже. Уже и со своего походного ложа не поднимался и даже плохо ел.

Через несколько дней воротился воевода с переговоров от Владимира Святославича.

— Ну? — взглянул на него князь с надеждой. — Как?

— Хорошо, — отвечал воевода, — мир утвердили на три года.

— А полон?

— Полон не отдал, говорит, это военная добыча, а добычу даже коршун не отдает.

— Пся крев, — выругался Мечислав и прикрыл глаза. — Ты хоть хорошо просил?

— Конечно. Только что на колени не вставал.

— А он?

— Что он? Он отдал сотни две.

— Отдал-таки?

— Отдал. Стариков дряхлых, которые все равно пути не выдержали бы. Они не сохой, а ложкой пахать горазды. Не работники.

— Позорен мир наш ныне, ох позорен, — вздохнул Мечислав. — С какими глазами мне в Гнезно являться? На мои-то седины такой позор.

— Что делать, князь, — утешал воевода, — не трави сердце, этим дело не поправишь.

Он видел, что именно поражение на Висле подкосило старого князя, а ведь если б выиграли рать у киевлян, как бы все ладно сложилось. Червенские города отошли бы Польше, и Чехия не посмела бы на них претендовать. А теперь? Когда Польша ослаблена, Болеслав Благочестивый наверняка надеется их к себе присовокупить и уж, поди, начал подбивать хорватов на восстание против Киева. Хоть он и Благочестивый, но своей выгодой не поступится.

— Ты чего там про хорватов бормочешь? — спросил Мечислав.

— Да это я подумал только, — смутился воевода.

Но, видно, князь и воевода думали одну думу.

— Надо было нам хорватов поддержать, когда он их примучивал, — вздохнул Мечислав.

— До хорватов ли нам было, князь, когда с другой стороны Оттон давил.

— Да, император германский тоже своего не упустит, — согласился Мечислав. — Женясь на Оде — дочке германского маркграфа, думал, спокойствие обретет. Ан нет. Видно, мой тестюшка Дитрих у Оттона не в великой чести.

Воротился Мечислав в свою столицу Гнезно к семье совсем разболевшимся. Привезли его на телеге, на толстой сенной подстилке, прикрытой домотканым ковром. Так на ковре и внесли во дворец, бережно уложили на широкое деревянное ложе.

— Ясь, — тихо окликнул Мечислав слугу и, когда тот склонился к нему, приказал: — Позови княгиню.

Ясь спросил взглядом: какую?

— Старшую. Дубровку.

Княгиня вошла, шурша платьем, встала у ложа мужа, волнение выдавали лишь руки, теребившие платочек.

— Где Болеслав? — спросил князь.

— Известно. На западе порубежье стережет. Сам же послал.