Анатолий Субботин - За землю Русскую

Все же днем она не решилась идти, дождалась вечера. На сумерках никто не заметил, как она подошла к погосту. Вдоль берега незнакомой реки стоят посадом избы, старый дуб распятил могучие свои лапы во всю ширину околицы. В крайней избе тускло-тускло светится окошко. Олёнушка перебежала лужайку, поднялась на крыльцо и потрогала пальцами железное кольцо калитки.

…Проснувшись, Олёнушка долго лежала в темноте, пытаясь представить, где она? Вокруг тихо. Не слышно лесного шума. Вспомнилось, как вышла вчера на погост. Ее пустили в избу. Помнит старика, который молча положил перед нею хлеб. Он ни о чем не спросил девушку, а встретил так, будто давно ждал ее. Засыпая, слышала она, как старик говорил кому-то:

— Скажи Марине — навестила бы вутре. Вижу, худо жила девица, отощала, оголодала… Одёжу бы принесла Марина, а то гостья в избе чуть не голая. Чай, оттого и на люди показаться стыдилась.

Стало светать. Теперь Олёнушка увидела, что лежит она в сухой горенке, на мягком сеннике, а сверху согревает ее овчинный тулуп. Кто-то позаботился о ней. Попыталась было представить лицо встретившего ее старика, но это не удалось; помнила только бороду и ремешок на голове, придерживающий волосы. Пора вставать, но так хорошо и приятно нежиться в теплой постели, что Олёнушка закрыла глаза, вытянулась и лежала не двигаясь, словно ждала, что вдруг проснется, и мигом исчезнет все — и горенка, и теплая постель, и воспоминание о добрых людях.

Кто-то вошел в горницу. Олёнушка прислушалась.

Некоторое время была тишина, потом вошедший тихим-тихим голосом молвил:

— Гляди, Путко, спит гостья.

— Спит, — сказал другой голос. — Может, в кузню сбегать, сказать деду Левонику.

— Погоди, как встанет и сбегаешь. Откуда она?

— Дед Левоник не сказывал и будить не велел…

— Не сплю я, — сказала и открыла глаза Олёнушка. У постели она увидела статную, красивую молодицу в повойнике и рядом подростка-парнишку. Тот стоял ближе и, высоко подняв выцветшие брови, во все глаза смотрел на девушку.

— Не спит, — произнес он шепотом.

— Проснулась, так здравствуй, девица, — сказала красивая молодица, ступив ближе. — Кто ты — не спрашиваю, а меня зовут Мариной. Проведать тебя пришла и одёжу вот… Возьми-ко! Не по росту, может, да сгодится покуда.

— Где я? — спросила Олёнушка.

— В Медвецком погосте, в избе у деда Левоника, — ответила молодица.

— В вотчине владычной? — от испуга Олёнушка изменилась в лице.

— Нет, — усмехнулась молодица на испуг девушки. — Княжий погост наш. Живут у нас вольные пашцы: дед Левоник и другие еще с ним крицы варят в домницах, куют железные изделия. Ой, милая, да как исхудала ты! — когда Олёнушка выбралась из-под тулупа, сочувственно воскликнула Марина. — Как по имени-то?

— Олёна…

— Возьми одёжу, Олёнушка. — Марина протянула девушке узелок. — Перенарядись! От твоей-то одёжи, вижу, только тлен остался. Банька у меня нынче истоплена, ишь ты, зацвела вся… Дед Левоник добрый. Мой Василь племянником ему доводится. Коли раньше обижена была, так у нас в погосте обиды не бойся. Живи!

Снег выпал на сухую землю. Рано разгулялись метели в борах. На Спиридона-поворота, когда, по старой примете, «солнце — на лето, а зима — на мороз», у погостов и займищ, вдоль перейм, точно сыпучие горы, встали сугробы. Замело снегом овраги. Лес застыл в тяжелом белом убранстве. Ночью щелкнет мороз хрупкой ременницей и со звоном ухнет; разнесется далеко-далеко раскатистое эхо, осыпая с деревьев иней.

Об эту пору Данила пришел на поляну. Он поправился после «гостьбы» у Семенка Глины. Живет теперь займищанин в городке, в избе у дворского Клима.

Когда Олексич с Ивашкой привезли в городок Данилу, видел он князя. Александр Ярославич сказал ему: — Помню твой приют, житель, и твой сладкий мед сотовый. Поляну твою помню, и дружинники мои хвалят место. До весны будущей живи в городке; корм будет тебе. А как поправишься да стают снега, иди к себе, на поляну. Но не займище поднимать будешь, руби городок. Клим соберет мастеров — вал сыпать будут, ставить ряжи и столпие. Ратных людей пошлю в городок на жительство.

Сегодня на пути к поляне Данила устал. Снег лежит рыхло, лыжи в нем глубоко тонут. И отвык лесной житель от дальней ходьбы. На поляне постоял он у засыпанного снегом печища, прошел к обрыву Шелони… Как будто не изменилось ничего в бору. Сколько раз видел его Данила таким вот, в снегах и инее, как сегодня. И больно, ах как больно сжалось сердце лесовика! Вокруг все свое, близкое, но нет займища, не дымится среди снегов высокая труба из обвитого берестой осинового дупла с черной, прокопченной кровелькой наверху. Поляна пуста. Нет и Олёнушки. Приведется ли когда-либо свидеться с нею?

Горе, какое переживал Данила, напомнило ему молодость, напомнило иные края и иные дни.

В боярских хоромах ближним холопом жил он. Ловок и пригож был. Недаром полюбила его Агаша; лучше и краше ее не знал он никого на свете. Любил Данила Агафьюшку пуще себя; ни жизни, ни добра — ничего не жалел. Стала она женой Даниле. Не знал он выше радости, не знал счастья полнее. И в этой радости настигла беда.

Приглянулась Агаша боярину. Но Данила молод, силен был, характер у него неуступчивый.

По первой пороше выехал боярин в поле. Много дичи, зайца и красного зверя в угодьях вотчинных. Полевали до вечера. Утомились кони, люди еле держатся на ногах… Данилу ни усталь не берет, ни голод не тревожит. Злоба душит боярина, одна у него дума: встретить молодца на узкой просеке, не уйти тогда удалому от медного кистеня.

Близко вечер. Зверь пошел на покой. Пора трубить сбор. И только боярин поднял рог, откуда ни возьмись — сохатый. Взыграло сердце при виде драгоценной добычи. Пустил боярин коня. Зверь из виду не уходит и догнать себя не дает.

Долго длилась погоня. Кажется, немного еще и — добыча рядом, на бросок копья. Догнал бы боярин зверя, но на пути неожиданно легла река. Зверь со всего маху — на лед. Молодой ледок зыбится, потрескивает под широкими копытами. Не успел боярин оглянуться — зверь на другом берегу. Отряхивается, мотает башкой.

Взвился повод. Не достиг конь и половины реки, лед хрустнул, не выдержал тяжести всадника. Барахтается боярин в полынье.

Крикнуть бы — кричать некого, заползти бы на лед… Тонок, ломается. Тело у боярина цепенеет от холода, намокшая одежда тянет ко дну. Окунулся боярин, хлебнул воды. Ох, тяжко! Очи закрыл туман. В последний раз взглянул на берег, а там… Данила.

Размотал он веревье, бросил в полынью. Схватил конец боярин, топором не разрубить пальцев.

На берегу снял с себя Данила кафтан, отдал боярину, коня своего подал. Остался на морозе в одной споднице.