Анатолий Субботин - За землю Русскую

— Ложь! — не утерпев, воскликнул Александр. — Союзника обрели себе ливонцы в Борисе Нигоцевиче.

— Под Медвежьей головой Владимирко псковский с переветами под лыцарским стягом стоял противу русичей, — напомнил Ратмир.

— Истинно, — подтвердил Федор Данилович. — Начнут поход ливонские меченосцы, не диво будет, если воевода Ратмир встретится в поле с Нигоцевичем, как с врагом. Кто начал с измены — изменой и кончит. Верхние боляре на Новгороде не отреклись от Нигоцевича. Поклоном от него кланялся магистр владыке и болярам. И ныне не угасли надежды верхних на епискупов латинских и на лыцарей. Бывало так-то, Александр Ярославич. В Галицкой Руси вотчинное болярство в дружбе с угорцами билось против князя Романа. Ты, княже, силен в Новгороде дружиной своей, страхом вотчинников перед полками суздальскими, потому и не люб.

— Довольно, болярин! — Не в силах сдержать гнев, Александр вскочил с лавки, вышел вперед и остановился рядом с боярином Федором. — Ищут нам гибели вотчинники…

— Владычный болярин Якун Лизута молвил о тебе, велел звать на княжение Мстислава.

— Его ли слово стало словом вече? Ждать ли нам, пока скажет Новгород — уходи!

— Не скажет, не услышим того, княже. Вели лучше накрепко затворить ворота на княжем дворе, — посоветовал Ратмир.

— Не время биться, Ратмир. — Александр помолчал, решая, как ему поступить. — Сделаем так, как делывал батюшка: выступим на Торжок, сядем там, остановим обозы с хлебом. Не Новгород будет тогда писать нам договорные грамоты на княжение, сами напишем грамоты Новгороду. Вели готовить поход!

— К чему спешить, княже, повременим, — возразил Ратмир.

— Нет. Хочет Новгород распри, пусть возьмет распрю.

— Верхние боляре ищут распри, а не Новгород, — не согласился Ратмир. — Набат был на Софийской стороне, а на Торговой — ни Славненский, ни Плотницкий концы не сказали слова.

— Выступим, — упрямился Александр.

— Молвил ты, княже, что не время биться, — вмешался Федор Данилович. — И я молвлю — не время. Нынче о распре речь, а завтра Новгород за тебя скажет слово. Уйти легко, а как будет твоя дружина в Торжке, свей да лыцари безнаказанно войдут в Новгород… Что тогда скажет великий князь Ярослав? Чаю, не похвалит за то, что без боя пустили врагов на Русь?

— Мудро слово болярина Федора, Александр Ярославич, — поддержал Ратмир Даниловича. — Опала твоя Новгороду — меньшим людям обида. Не станет хлеба, не вотчинники изведают беды. Вели-ко лучше подавать коней, чернец Макарий давно ждет тебя. Данилович скажет слово в совете господ, решим спор где страхом, где миром.

Палаты иконописи и учительная в Нередицком монастыре, списание псалтыри с изображениями поглощали у чернеца Макария все время. По вечерам, при желтоватом свете жирника, Макарий подолгу сидел, склонясь над пергаменами. Так было и в эту ночь. Над бором играли первые блики утренней зари, когда он оторвался от пергаменов, обтер досуха чернила на тонкой тростниковой каламе [33] Палочка для письма. , которой писал, отложил ее.

— Время ко сну. Утро близко.

Не снимая одежд, Макарий прилег на доски, покрытые войлоком, служившие ему постелью.

С первым солнечным лучом, заглянувшим в горницу, Макарий проснулся. В открытый волок оконницы лился утренний холодок; в горнице было свежо и знобко. Макарий плотнее запахнул одежду, полежал так, но скоро, страшась поддаться соблазну сна, вскочил с жесткого ложа и, не задерживаясь в горнице, вышел наружу.

Утро было чудесно. Холм, на котором высится монастырь, бор у реки — все кругом горит и сверкает в искрящемся блеске солнца. Где-то высоко-высоко, в светлой голубизне неба, звенит жаворонок. От ворот монастыря тянется дорожка к бору. Склон холма, в сторону от нее, зарос мелким леском. Березы, черемуха, ольшаник, спутанные паутиной жимолости и желтой акации, разрослись так плотно, что зеленая стена их кажется непроходимой.

С холма дорога сбежала на луг. Зеленое половодье его улыбнулось навстречу Макарию раскрывшимися весенними цветами. За лугом, у опушки бора, застыло широкое плесо реки. Напоминает оно упавшее в зелень прозрачное и горячее серебряное озерко. Лугом, оставляя позади на влажной траве следы сбитой росы, Макарий свернул к омуту. Добравшись к нему, чернец сбросил одежды и вошел в воду; оплеснув себя, он глубоко нырнул. Очутясь на поверхности, Макарий сильными взмахами, широко и свободно рассекая воду, поплыл к песчаной отмели на другом берегу.

Солнце успело нагреть песок. Мелкий и чистый, как бархат, он легко, будто струйка воды, пересыпался между пальцами. Сухая валежина, принесенная откуда-то весенним паводком, своею вершиною опустилась в воду. Там, около хрупких веток, бойко швырялись стаи мелких рыбешек. Макарий бросил песком. Вода около валежины замутилась и мгновенно опустела. Но скоро рыбешки появились вновь; они резвились, как будто не было рядом с ними человека с заросшими темными волосами щеками и подбородком, который, нежась на песке, изредка поднимал руку и лениво бросал в воду песок.

За рекой темнеет бор. Он огибает холм, на котором стоит монастырь.

Отсюда, с отмели, Макарию видно соборную монастырскую церковь Спаса. Она сверкает на солнце ослепительной белизной. Всякий раз, когда Макарий бывал на песчаной отмели у омута, он не мог не полюбоваться на дивное создание хитрецов новгородских. Одно огорчало чернеца, что не довелось ему увидеть мастера, по начертаниям которого строилась церковь. Мастер Василий почил в год окончания строительства.

Не умолкая, звучит древний гул бора. Как бы рождаясь в этом гуле, льется теньканье и соловьиная трель. Высокие, стройные сосны выстроились вдоль опушки, напоминая вылитые из бронзы ярые свечи. Солнечные зайчики, пробиваясь сквозь шатер вершин, многоцветными узорами играют внизу, на травах и мхах. Это придает бору, обступившему монастырь, непостижимое и таинственное очарование.

Свежесть раннего утра, солнце, прохлада реки согнали усталость. Макарий поднялся с отмели. Раскинув руки, он вздохнул так глубоко, словно хотел вместить в себя все — и блеск солнца, и прохладу реки, и запах цветов, и благоухающую зелень трав. Макарий посмотрел на песок, где отдыхал, на рыбешек, швыряющихся около утопленной валежины. Не хотелось ни о чем думать. Он чувствовал свое здоровье, сильное тело; ничто сейчас не напоминало в нем ученого чернеца-книжника.

Время возвращаться на свой берег, но Макарию не хотелось плыть к кустам ветляка, где он разделся; прямо к берегу ближе. В середине реки, на быстрине, его понесло. Борьба с течением наполнила Макария новой упрямой радостью. Он фыркал, сильнее взмахивал руками; то держался против волны, то, будто устав, опускал руки, отдаваясь на волю стихии…