Анатолий Субботин - За землю Русскую

За лугом, на дороге к монастырю, показался мастер иконописной палаты Дмитро Иевлич. По озабоченному лицу и торопливой походке видно — Иевлич чем-то встревожен. Он прошел берегом к бору и, остановись у кустов, позвал:

— Отче Макарий, отзовись!

Макарий был недалеко. Разросшийся ивовый куст скрывал его от мастера. Услыхав оклик, чернец вышел навстречу.

— Почто звал, Иевлич? — спросил.

— Монах от владычного двора прибыл, отче Макарий.

— С добром аль с бранью? — усмехнулся чернец.

— Не ведаю. Сказывает: хочу видеть книжника Макария.

Весть о появлении монаха не обрадовала Макария, она затемнила радость, только что пережитую им.

— Чую, не с добром явился монах на Нередицу, — сказал он Иевличу, когда они поднимались на холм к монастырю. — Не с добром.

— Почто идти ему к нам со злом, отче? — отозвался Иевлич. — С виду монах прост, и говор у него ласков. Увидит, что сделано нами, возликует.

— Так ли, Иевлич? Прост он, молвил ты, а нам ли верить личине? Не скрывается ли за ласковым словом монаха осуждение нам?

— Но кто оценит искусство наше? — спросил мастер, которого встревожили последние слова Макария.

— Оценит тот, кто познает хитрость искусства и полюбит его всею силою души своей. Многих монахов встречал я, но мало видел среди них сберегших чистоту Чувств Сменятся годы, сменятся поколения людские, а красота ремесла нашего останется. Не хулителями и врагами вознесется труд наш.

— Хитро ты молвил, отче Макарий, — сказал Иевлич. — Не все открылось и не все понятно мне. Ты видел Рим и Византию, есть ли там мера искусству?

— Наше искусство иной меры, Иевлич, — немного помолчав и стараясь говорить так, чтобы слова его были понятны мастеру, произнес Макарий. — Рим гордится искусством древних. Оно чудесно и совершенно. Но искусство древних разрушено и поругано римской церковью. Пало и искусство Византии.

Макарий и Дмитро Иевлич поднялись на холм. В тени, у ограды монастыря, стоял, поджидая их, тучный монах. Взглянув на пухлое с обвисшими щеками, лишенное растительности бабье лицо его, Макарий невольно замедлил шаги. В тучном монахе он узнал митрополичьего книжника Феогноста.

Феогност тоже узнал чернеца. Широко улыбаясь, вытянув приветственно руку, он шагнул навстречу.

— Зело рад видеть тебя, отче Макарие, во здравии, — начал он, — не отягченного немощами, неусыпного в трудах учительных.

— Рад и я тебе, отче Феогност, — приветствовал Макарий монаха. — Не ведал, что ты в Великом Новгороде.

— В Новгороде недавнее пребывание мое, отче Макарий, — ответил Феогност, сохраняя приветливую улыбку на пухлом лице. — Владыка митрополит послал меня передать пастырское послание свое новгородскому архиепискупу… Твое имя, отче, не забыто.

— Достоин ли я того? — склонил голову Макарий.

В выцветшей на солнце со следами красок одежде, с огрубевшим голосом Макарий мало чем напоминал ученого чернеца, способного к беседе с митрополичьим монахом.

С уст Феогноста пропала улыбка.

— Владыка митрополит указал мне быть у тебя на Нередице, — сухо произнес он, и от слов его повеяло властным холодом человека, облеченного доверием церкви.

Сопровождаемые молчаливо шедшим позади мастером Дмитром, Макарий и Феогност направились в ворота монастыря.

Происки вотчинных бояр против княжей власти вызвали гнев Александра. Ему ли, внуку Всеволодову, принять унижающую его ряду, быть князем-наемником, исполнителем воли совета господ! В гневе Александр велел Ратмиру готовить в поход дружину, но советы ближних поколебали решение. Вспомнилось, что говорил Ратмир о Нередицком монастыре и о митрополичьем книжнике. Не желая еще признаться в том, что он готов отменить поход, Александр сказал:

— Утром пойду на Нередицу… Вернусь, тогда и решу, как быть.

Утром следующего дня Александр сел на коня. Сопровождать князя Ратмир велел Ивашке. В городе Александр не сдерживал коня; гнал его крупной рысью. Когда миновали вал и частокол острога, Александр пустил коня шагом. Дорога пересекала заболоченный луг, покрытый кочками, заросший мелким, жестким ивняжником и темнозелеными вересками. За лугом начались поля. Зеленые волны ржи, только что выбросившей колоски, наплывали на дорогу, словно готовились затопить ее. Скоро ржаное поле сменилось вороными гривами овса, среди которых светлеют приглаженные струившимся ветерком, ровные и чистые полосы льна. Лен идет в «елочку» и вот-вот зацветет.

В поле солнце припекало сильнее. Ни одно облачко не тревожило простор чистого, будто умытого неба. Впереди, за Волховцем, сквозь прозрачную сизую дымку видно вдали синюю гряду нередицкого бора.

Простор, раскинувшийся перед глазами, зелень полей, хмельный ветер, несущий буйные запахи трав и лесной смоли, оживили Александра. У брода через Волховец он оглянулся и, будто сейчас лишь узнав Ивашку, спросил:

— О чем кручинишься, молодец? И конь отстает твой, и сам слова не молвишь?

— Не о чем мне кручиниться, княже, — ответил Ивашко. — А молчу потому, что страшусь потревожить тебя пустым словом.

— Так ли? — Александр усмехнулся. — Говорят люди: повесил молодец буйную голову, — знать, присушили его чьи-то очи темные.

— Не знаю я никого…

— Неужто не нашлось в Новгороде красавицы по сердцу?

— Безродный я, княже, если бы не твоя ласка…

— Что безродный ты — не укор, — не дослушав Ивашку, строго промолвил Александр. — У отрока дружины княжей высок род и высоко племя — стяг дружины. Помнить о том дружиннику надлежит неотступно. Почто голову опускать? Монахом жить не неволя. Выбирай суженую, сватом буду, а воеводу Ратмира попросим в посаженые.

Что ответить? Слова Александра Ярославича о сватовстве окончательно смутили Ивашку. С тех пор как надел он синий дружиничий кафтан, много дива увидел. Давно ли ни радости, ни счастья в жизни не знал молодец? И вот — наяву ли — едет он о конь с князем, и князь, как с другом, говорит с ним.

Не заглянув в Городище, Александр направил коня по дороге к Нередицкому монастырю. Миновали ольшаник, разросшийся в низине, и выехали к мосту. За мостом, на опушке бора, как бы поджидая князя, стоял мастер Дмитро Иевлич. В длинной белой рубахе фигура его резко выделялась среди яркой зелени. Будто ожил и сошел на землю один из тех древних «праотцев», которых Иевлич искусно изображал своей кистью.

— Где чернец Макарий? — спросил Александр, кивнув на поклон мастера.

— В церкви Спаса, княже, с митрополичьим монахом.

— Темно твое лицо, мастер, чем обижен?

— Горе, княже, — идя рядом с конем Александра, ответил Иевлич. — В иконописной палате нашей был монах, смотрел писанное мной и отроками моими. По зиме ты, княже, видел и любовался ликами праотцев, а монах опалил гневом труд мой. С любовью, как сердце указывало, изобразил я Авраама, готовящего в жертву сына единственного, а монах сказал, не на праотца-де, не на пророка древнего похож мой Авраам, на мужика новгородского. Жалость, сказал, есть в лице его, а глаза как у безумца. Я, Александр Ярославич, изображая Авраама, искал, насколько умения моего стало, показать горе отца, а монах хулит за то; и за то хулит, что в изображениях моих пространство есть и округлость. Тяжко, княже, слышать суд неправый. Чем овладел я в своем искусстве — не откажусь от того и не смирюсь.