Анатолий Субботин - За землю Русскую

Рубленные из сосновых кряжей, почерневшие, обожженные студеными зимними ветрами и летним солнечным зноем, избы подслеповато щурятся волоковыми окошками на свет божий. Вдоль улицы зеленеют густые завесы рябин и черемух. За дворами, прячась в оградах, наливается вишенье. Стаи воробьев, шумно, как вода на порожках, вспархивают и перелетают с места на место, виснут гроздьями в зеленой листве. У околицы, при въезде на улицу, зеленым шатром раскинулся старый дуб. Могучий ствол его покрыт зарубками и ссадинами. И гулянья веселые, и хороводы девичьи, и мольбища стародавние — все перевидал дуб. Вокруг него — ровная, утоптанная лужайка. В тени, на брошенном чурбаше, сидит плечистый, крепкий на вид старик. Он прилаживает к косью косу-горбушу. Две готовые косы лежат рядом, на земле.

Ивашко спешился. Ведя в поводу коня, подошел к старику.

— Бог на помочь! — поздоровался.

Вблизи старик показался Ивашке еще жилистее и крепче, чем издали. Должно быть, в молодости он обладал богатырской силой, да и теперь, по тому, как ловко руки его обращаются с молотком, набивая кольца на пятку косы, видно, что силой и ловкостью поспорит он с молодыми.

— Спасибо на слове! — не поднимаясь с чурбаша, громко ответил старик. Он опустил косу, поправил узенький ремешок, перехватывающий кольцом волосы, и спросил — Откуда бог несет, витязь?

— Из Великого Новгорода?

— К нам, на погост, аль проездом?

— К вам… С наказом.

— Уж не за данью ли? — спросил старик и потер узловатым пальцем заслезившийся глаз. — Рано, молодец. Хлеба и льны зелены, по зиме давали дань крицами… Уж не мало ли дали? — усмехнулся. — Не забывают нас данью: крицы, меха, хлеб даем. За данью в пору, молодец, ходят. Слыхано ли, чтобы в летнюю страду…

Ивашко чувствовал себя неловко под нахмуренным взглядом жителя. Переступив с ноги на ногу, он сказал:

— Не за данью я…

— Так ли? Впрямь, не за данью? Велико ли слово твое?

— Велико. Войско собирает князь Александр Ярославич.

— Охти-и! — вырвалось у старика, и глаза его уставились на Ивашку не то с изумлением и страхом, не то с любопытством.

В солнечном блеске вдоль улицы прошумел вихорек. Точно заяц внезапно порснул. Вихорек пошумел, листвою у дуба, качнул, обнажая, березку по ту сторону пути и, вскинув желтый столб пыли, облачком рассеялся за околицей.

— Не Орда ли идет к Новгороду, не татаровье ли? — спросил старик.

— Нет, не Орда. Орда далеко. От Варяжского моря враг.

— От варягов?..

— Заморские свей переступили рубежи Руси. И римские попы с ними. Не добра ждать. Князь сказал поход.

Со старых огнищ над Мшагой тянуло жарким и сладким запахом цветущей ржи. Старик снял с головы ремешок, разгладил ладонями волосы.

— Так-то, — прикрывая вновь ремешком волосы, заговорил он. — По делу слово сказано, по делу и ответ. Мы руду варим, кричное железо куем. Доброе наше железо! И топор из него хорош, и перо к рогатине.

— На княжем дворе знают о вашем ремесле, житель, — в похвалу домнику сказал Ивашко. — В том и наказ мой: везти вам немедля в Новгород, на княжий двор, рогатины и топоры, наконечники к копьям и стрелам — все, что сковано. За то, что дадите оружие, даст плату казна княжая, и не сказано на ваш погост ни подвод, ни посошных ратников.

Не успел старик молвить в ответ что-либо, как из-за угла крайней избы, задрав хвост, вылетел на улицу гнедой конь-стригунок. Он помчался прямиком к дубу, но на полпути свернул в сторону. Следом за коньком, сверкая босыми пятками, бежал белоголовый парнишко в холщовой — до колен — рубашке, босой. Старик, с которым говорил Ивашко, окликнул:

— Путко, брось-ко пыль пылить, бежи на слово!

Парнишко остановился. Увидев незнакомого витязя, он оробел. В синих, с яркими золотниками в глубине зрачков, беспокойных глазах его отразилось любопытство.

— Карько-то… В капусте был, — промолвил он, словно оправдываясь.

— В капусте… Ишь, он! Добро, что согнал. А теперь бежи к Старостиной избе, скажи тамо: гонец княжий прискакал на погост. Скажи, пора-де набат бить, народ скликать. А ты, молодец, — подождав, пока Путко не отбежал дальше от дуба к середине посада, старик сказал Ивашке, — пойдем в избу! Коню твоему сенцо пожалую с наших лугов, тебе — хлеб-соль и кваску нашего изопьешь. Квас у нас не городской, и кисел и сытен. Пойдем, первая с краю моя-то изба; та, со ставешками.

— Спасибо!

— Будешь сыт, тогда и спасай! Покуда соберутся люди — отдохни у деда Левоника.

Василько только что вернулся из кузни. Сварил он и отковал крицу. Дед Левоник с утра налаживал косы. Василько был один в кузне, один дул в два меха домницу; теперь, вернувшись домой, чувствовал усталость. Марина, жена Василька, собрала на стол снедь. Василько только что взялся было за еду, как на погосте ударили в било. Василько вскочил, отложил надкушенный хлеб, подвинулся на лавке к окошку, оттянул волок, послушал.

— Набат, чу, — сказал как бы сам себе. — Не пожар ли, часом?

Марина, возившаяся в кути, где стояла, там и замерла. В люльке проснулось и заплакало чадо.

— Осподи милостивый, откуда беда на наши головушки? — простонала она. — Далеко ли горит, Василь?

— Не видно. Может, на займище за Мшагой.

Марина облегченно вздохнула.

— Далеко.

— Может, и не на гарь набат, — прислушиваясь к звону сухой кленовой доски, предположил Василько. — Похоже, Марина, что не пожар, а вече бьют. Не слыхала, о чем нынче толкуют люди?

— На улице не была, Василь, — начала было Марина, но, оборвав себя, качнула люльку. — Уймись ты, светик! — заговорила, укачивая чадо. — О-о-о, — протяжно-певуче зазвучал ее голос.

Гибкий шест зыбильна, на котором висела люлька, изгибаясь под тяжестью, при каждом движении люльки постукивал о потолок своим комельком. Чадо, успокоенное качкой и однообразной, бессловесной песнью матери, затихло. Марина помахала над люлькой ладонью, отгоняя мух, поправила полог.

— Сердечушко что-то болит, Василь, — сказала мужу, торопливо, без передышки уничтожавшему еду. — Не беду ли чует?

— Ну вот, чует… Что ты ее кличешь! — Василько встал, не глядя, пошарил на полавочнике, куда положил шапку, надел ее. — Схожу узнаю, о чем набат?..

У старого дуба собралось мужское население погоста. Кто стоит, кто, подобрав под себя ноги, опустился на луг. Говорят вполголоса. На лицах тревожное ожидание. Никто не знает толком, зачем собралось вече. В дубовой листве, выше всех, нет-нет да и покажется голова Путка. С изумлением и любопытством смотрит парнишко на жителей, на блестящие доспехи Ивашки.

Василько подошел, когда Ивашко уже беседовал с жителями. Не с первого слова кричник понял, о чем идет речь, но, вслушиваясь, наконец догадался, что витязь говорит о полчищах шведов, напавших на Русь, и что грозят эти полчища полоном и разорением Великому Новгороду, погостам и займищам новгородским.