Проспер Мериме - Варфоломеевская ночь

К нашему несчастью, в самый момент кризиса тот же голос из угла напомнил их главную цель, закричав:

— Паван! Где Паван?

— А! — подхватил мясник, плюнув при этом на руки и ухватив покрепче свою секиру. — Подавайте сюда эту собаку, еретика и тогда убирайтесь! Ведите нас к нему!

— Паван? — отвечал я спокойно, но при этом не мог оторвать глаз от сверкающего, острого лезвия топора в его руках. — Его нет здесь!

— Это ложь! Он прячется в комнате позади вас! — воскликнул тот же голос, — выдайте его.

— Да, выдайте его! — повторил человек с секирой, почти добродушным тоном, — или вам плохо будет. Пустите нас к нему и убирайтесь.

В толпе слышалось ворчание и крики:

— Смерть гугенотам! Да здравствует Лорен! — показывавшие, что не все одобряли сделанное нам снисхождение.

— Берегитесь, господа, берегитесь, — продолжал я настаивать, — я клянусь, что его нет здесь! Я клянусь в этом, слышите ли?

Рев нетерпения и движение в толпе, как будто они уже собирались броситься на нас, заставили меня прекратить дальнейшие переговоры.

— Стойте! Стойте! — закричал я. — Одну минуту! Выслушайте меня! Вас слишком много для нас. Поклянитесь, что вы отпустите нас, если мы дадим вам дорогу!

С дюжину голосов отвечали согласием. Но я смотрел только на мясника; он казался мне лучше других.

— Я, я клянусь! — закричал он.

— Мессой?

— Мессой.

Я дернул за рукав Круазета и в тот же момент он сорвал горевший фитиль и бросил свое тяжелое ружье на пол.

Толпа бросилась через нашу баррикаду, ломая составлявшую ее мебель, а мы отпрянули в сторону и быстро друг за другом проскользнули через нее. В то время, как мы поспешно переходили к другому концу комнаты, никто, по-видимому, не обращал на нас внимание. Все были заняты одною мыслью — добраться скорее до своей жертвы. Мы были уже у выхода, в то время, как раздался первый удар мясника в дверь. Мы летели стремглав вниз по лестнице, объятые паническим страхом (что скрывать это) и услышали рев толпы в то время как были уже у выходной двери; но мы не оглянулись и не останавливались ни на одно мгновение. Через несколько секунд мы уже перескочили через поваленные ворота и были на улице. Какой-то калека, две или три собаки, несколько женщин, боязливо, но с любопытством, заглядывавших во внутрь, привязанная к столбу лошадь, — вот все, что мы видели. Никто не останавливал нас и через минуту мы уже повернули за угол и потеряли дом из виду.

— Теперь они будут верить слову благородного человека, — сказал я с улыбкой, вкладывая в ножны шпагу.

— Я желал бы взглянуть на нее в этот момент, — отвечал Круазет. — Ты видел мадам д’О?

Я покачал головою, не отвечая на вопрос. Я не был уверен в этом и воспоминание о ней приводило меня в ужас. Неужели я видел ее… это было нечто чудовищное, противоестественное! Ее родная сестра! Ее зять!

Я поспешил переменить разговор.

— Паваны, — начал я, — имели пять минут времени.

— Больше, — отвечал Круазет, — если только они тотчас же выбрались из дома. Если с ними ничего не случилось и никто не задержал их, то они должны быть теперь уже у Марпуа. Они были уверены, что он впустит их к себе.

— О! — воскликнул я со вздохом, — как глупо было с нашей стороны увести оттуда мадам де Паван! Не вмешайся мы в ее дела, мы давно уже были бы с Луи, с нашим Луи, я хочу сказать.

— Правда, — отвечал тихим голосом Круазет, — но тогда нам не удалось бы спасти другого Луи, в чем, я думаю, мы успели. Он до сих пор находился бы в руках Паллавичини. Вот что Ан, будем думать, что все вышло к лучшему, — при этих словах уверенная отвага блеснула в его глазах и мне стало стыдно. — Скорей на помощь! Бог пособит нам подоспеть вовремя!

— Да, на помощь! — отвечал я, увлеченный его отвагой. — Первая улица направо, вторая налево и опять первая направо. Кажется, так они говорили нам? Дом против книжной лавки с вывескою головы Эразма. Вперед, мальчуганы! Еще может быть не поздно.

Но прежде, чем продолжить свой рассказ, я должен объяснить, что было ранее. Комната, которую мы охраняли с такой самоотверженностью, была пуста. План принадлежал мне и я гордился этим. Я нарочно побежал от ворот, а попытка закрыть наружную дверь, баррикада, — все это было сделано, чтобы отвлечь внимание наших врагов. Паван с женой, наскоро переодетой мальчиком, все время скрывались за дверями домика привратника у ворот, и незаметно выскользнули на улицу во время первого смятения, когда нападающие ворвались в дом.

Даже слуги, как мы узнали впоследствии, спрятавшиеся в подвалах дома, успели спастись таким же образом, хотя некоторые из них позже и были убиты на улицах, как гугеноты. Было еще одно обстоятельство, увеличивавшее мои надежды на спасение Павана и его жены: я дал ему кольцо герцога.

Дом Павана, где мы были до сих пор, находился в некотором расстоянии от центра той кровавой бури, которая охватила в это утро несчастный Париж. Он был в нескольких стах шагах от улицы Бетизи, где жил адмирал и сравнительно в стороне; поглощенные треволнениями драмы, в которой только что участвовали, мы мало обращали внимания на яростный трезвон колоколов, на выстрелы, крики и всеобщее смятение, указывавшие на то состояние, в котором теперь находился город. Мы не могли представить себе тех ужасных сцен, которые происходили неподалеку от нас. Страшная правда открылась нам теперь на улицах, и при виде ее кровь готова была застыть в наших жилах; для этого довольно было пройти сто шагов, повернуть за угол. Мы, только что оставившие деревню и неделю тому назад беззаботные, веселые, совсем не помышлявшие о смерти, теперь были ввергнуты в скопище ужасов, не поддававшихся описанию. И какой ужасный контраст представляло это ясное небо с тем, что творилось вокруг! Даже в этот момент, недалеко от нас, мы слышали песню жаворонка; солнце освещало верхушки домов, кудрявые облака проходили над ними, веяло свежестью раннего утра…

Где все это творилось? Неужели в этих узеньких переулках поблизости… вопли, проклятия, мольбы; кучки похожих на демонов людей бегали по ним; солдаты королевской стражи и зверская толпа разбивали окна, двери и перебегали с окровавленным оружием из дома в дом, разыскивая, преследуя и, наконец, убивая в каком-нибудь темном углу, — нанося удар за ударом корчившемуся в предсмертных судорогах несчастному! Здесь гибли под рукой убийцы женщины, дети; иной еще отбивается первым попавшимся под руку оружием и умирает прижатый к стене; наваленные груды трупов запружали кровь в уличных канавах!

Я был в Кагоре в 1580 году, когда дрались на улицах и видел, как убивали женщин. Я был с Шатильоном, девять лет спустя, когда он проезжал предместьями Парижа и, помня этот самый день и смерть своего отца, никому не давал пощады. Я участвовал в битвах под Курта и Иври и мне несколько раз приходилось видеть, как закалывали пленных целыми сотнями! Но это была война, и ее жертвы, умиравшие под Божьим небом, с оружием в руках: это не были женщины и дети, только что пробудившиеся ото сна. При всех этих случаях я не чувствовал того ужаса, той жалости и негодования, какие охватили меня в это памятное, давно прошедшее летнее утро, когда мне пришлось в первый раз увидеть, освещенные солнцем, парижские улицы.