Артур Конан Дойл - Изгнанники (без указания переводчика)

Де Катина бросил на своего спутника гневный взгляд.

— Ваша притча не очень-то вежлива, мой друг! — проговорил он. — Если желаете мирно путешествовать со мной, то попридержите несколько ваш язык.

— Я не хотел оскорбить вас, да, может быть, я и ошибаюсь, — ответил американец, — но я говорю то, что мне кажется правильным, а это право свободного человека.

Лицо де Катина прояснилось при виде серьезного взгляда устремленных на него голубых глаз.

— Боже мой, — произнес он, — во что превратился бы двор, если бы каждый говорил все, что он думал. Но, Господи помилуй, что такое случилось?

Его спутник спрыгнул с лошади и, наклонясь над землей, пристально разглядывал пыль, покрывавшую дорогу. Потом быстрыми неслышными шагами он зигзагами прошел по дороге, перебежал по заросшей травой насыпи и остановился у отверстия в изгороди. Ноздри у него раздувались, глаза горели, лицо пылало от волнения.

— Парень сошел с ума, — пробормотал де Катина, подхватывая поводья брошенной лошади. — Вид Парижа подействовал на его умственные способности. Что с вами, черт возьми, на что вы так таращите глаза?

— Тут прошел олень, — прошептал Грин, указывая на траву. — Его след идет отсюда в лес. Это, должно быть, случилось недавно, и следы ясные, очевидно, он шел не торопясь. Будь с нами ружье, мы могли бы проследить оленя и принести старику хорошей дичины.

— Ради Бога, садитесь вы на лошадь! — в отчаянии крикнул де Катина. — Боюсь, что не миновать нам беды.

— Чем же я опять провинился? — спросил Амос Грин.

— Как же, ведь это заповедные королевские леса, а вы так хладнокровно собираетесь убивать его оленей, как будто находитесь на берегах Мичигана.

— Заповедные леса! Так эти олени ручные!

Выражение отвращения появилось на лице американца, и, пришпорив лошадь, он помчался так быстро, что де Катина после бесполезных попыток догнать его крикнул наконец, чтобы тот остановился.

— У нас не в обычае такая бешеная езда по дорожке, — задыхаясь, проговорил он.

— Странная ваша страна, — в недоумении ответил чужестранец. — Может быть, мне будет легче запомнить, что позволено. Сегодня утром я взял ружье, чтобы выстрелить в пролетавшего над крышами голубя, а старый Пьер схватил меня за руку с таким лицом, словно я целился в священника. Старику же, например, не позволяют даже читать молитв.

Де Катина расхохотался.

— Вы скоро ознакомитесь с нашими обычаями, — сказал он. — Здесь страна населенная, и если бы всякий стал скакать и стрелять как ему вздумается, то много натворил бы бед. Но поговорим лучше о вашей земле. Вы говорили, что много жили в лесах.

— Мне исполнилось только десять лет, когда я впервые отправился с дядей в Солт-ла-Мари, где сливаются три больших озера. Мы торговали там с западными племенами.

— Не знаю, что бы сказали на это Лассаль и де Фронтенак. Ведь право торговли в этих местах принадлежит Франции.

— Нас забрали в плен, и вот тогда-то мне пришлось повидать Монреаль, а потом Квебек. В конце концов нас отослали назад, так как не знали, что с нами делать.

— Хорошая поездка для начала.

— И с тех пор я все время вел торговлю: сперва У Кеннебека с абенаками, в больших мэнских лесах, и с микмаками-рыбоедами за Пенобекотоли. Позже с ирокезами до страны Сенеков на западе. В Олбани и Шенектэди у нас были склады мехов, грузы которых отец отправлял из Нью-Йорка.

— Ему трудно будет без вас!

— Очень, Но так как он богат, то и надумал, что мне пора подучиться тому, чего не узнаешь в лесах. И вот он послал меня на «Золотом Жезле» под присмотром Эфраима Сэведжа.

— Он также из Нью-Йорка?

— Нет, он первый человек, родившийся в Бостоне.

— Я никак не могу запомнить названий всех этих деревень.

— А может быть, придет время, когда их имена будут известны не менее Парижа.

Де Катина расхохотался от всего сердца.

— Леса могли вас наделить многим, но только не даром пророчества, мой друг! — смеялся он. — Мое сердце часто, как и ваше, стремится за океан, и ничего бы я не желал более, как снова увидеть палисады Пуан-Леви, хотя бы за ними свирепствовали целых пять индейских племен. А теперь, если вы всмотритесь между деревьями, то увидите новый дворец короля.

Молодые люди сдержали лошадей и взглянули на громадное ослепительной белизны здание, на красивые сады с фонтанами и статуями, изгородями и дорожками, теряющимися в окружавших их густых лесах. Де Катина было забавно наблюдать, как удивление и восторг попеременно сменялись на лице его спутника.

— Ну что вы скажете? — наконец спросил он.

— Я думаю, что лучшее творение Бога — в Америке, а человека — в Европе.

— Да, и во всей Европе нет второго подобного дворца, как нет также и такого короля, как тот, что живет в нем.

— Как вы думаете, могу я повидать его?

— Кого, короля? Нет, нет; боюсь, что вы не годитесь для двора.

— Почему? Я оказал бы ему всяческий почет.

— Например? Ну как бы вы с ним поздоровались?

— Я почтительно пожал бы ему руку и осведомился бы о здоровье его и его семьи.

— Допускаю, что такое приветствие понравилось бы ему более всяких коленопреклонений и церемонных поклонов, но в то же время полагаю, мой милый сын лесов, что лучше вас не водить по таким тропинкам, где вы могли бы заблудиться так же, как заблудились бы здешние придворные, если бы их завести в ущелье Сэгвэней. Но что это такое? Как будто придворная карета.

Сквозь белое облако пыли, несшейся по дороге, можно было разглядеть раззолоченную карету и красный кафтан кучера. Всадники свернули лошадей в сторону, и экипаж, запряженный серыми в яблоках лошадьми, прогромыхал мимо. Молодые люди мельком увидали прекрасное, но гордое лицо женщины. Через мгновение раздался громкий окрик, кучер остановил лошадей и из окна мелькнула белая ручка.

— Это г-жа де Монтеспань, самая гордая женщина во Франции, — шепнул де Катина. — Она желает говорить с нами. Повторяйте то же, что буду делать я.

Он пришпорил коня, подъехал к карете и, сняв шляпу, отвесил низкий поклон. Его спутник проделал то же самое, хотя довольно неловко.

— А, капитан! — сказала дама. Выражение лица ее было не особенно приятным. — Мы опять встретились с вами.

— Судьба всегда благоприятствует мне, мадам.

— Только не сегодня утром.

— Совершенно верно. Мне пришлось выполнить крайне неприятную обязанность.

— И вы выполнили ее крайне оскорбительным образом.

— Но как же я мог поступить иначе, мадам? Дама насмешливо улыбнулась, и выражение горечи мелькнуло на ее прекрасном лице.

— Вы подумали, что я не имею больше никакого значения для короля. Вы подумали, что мое время прошло. Разумеется, вы рассчитывали войти в милость новой, нанеся первым оскорбление старой.