Артур Конан Дойл - Изгнанники (без указания переводчика)

— Но, мадам…

— Избавьте от возражений. Я сужу по поступкам, а не по словам. Что же, вы думали, что мои чары исчезли, что красота моя поблекла?

— Нет, мадам, я был бы слеп, если бы мог подумать что-либо подобное.

— Слеп, как сова в полдень, — выразительно вставил Амос Грин.

Г-жа де Монтеспань, приподняв брови, взглянула на своего странного поклонника.

— Ваш друг, по крайней мере, говорит то, что действительно чувствует, — произнесла она. — Сегодня в четыре часа мы увидим, разделяют ли другие его мнение, и если они разделяют, то горе тем, кто ошибся и принял мимолетную тень за темное облако.

Она наградила молодого гвардейца злым взглядом, и карета тронулась дальше.

— Едемте! — резко крикнул де Катина своему спутнику, который, раскрыв рот, смотрел вслед карете. — Что, вы никогда, что ли, не видали женщины?

— Такой, как эта, — никогда.

— Можно поклясться, что другой с таким злым языком действительно не встретить.

— И с таким красивым лицом. Впрочем, и на улице Св. Мартина есть прелестное личико.

— Однако у вас недурной вкус, несмотря на то1 что вы выросли в лесах.

— Да. Я так часто бывал лишен женского общества, а потому, когда стою перед какой-нибудь женщиной, она мне кажется нежным, милым, святым существом.

— Ну, при дворе вы можете найти и нежных, и милых дам, друг мой, но святых вам долго придется искать. Эта женщина способна на все, лишь бы погубить меня, и только потому, что я исполнял свой долг. При дворе надо постоянно лавировать меж порогов, чтобы не разбиться о них. А порогами здесь являются женщины. Ну вот, теперь на сцену явилась другая, чтобы привлечь меня на свою сторону, и, пожалуй, здесь будет вернее.

Они проехали через дворцовые ворота, и перед ними открылась аллея, вся загроможденная экипажами и всадниками. По песчаным дорожкам разгуливали множество нарядных дам. Они расхаживали меж цветочных клумб или любовались фонтанами, озолоченными солнцем, и высоко взлетавшими вверх струями. Одна из дам, смотревшая все время в сторону ворот, быстро пошла навстречу де Катина. Это была м-ль Нанон, субретка г-жи де Ментенон.

— Как я рада видеть вас, капитан! — крикнула она. — Я так ждала вас. Мадам хотела бы вас видеть. Король придет к ней в три часа, а до тех пор остается лишь двадцать минут. Я слышала, что вы уехали в Париж, и потому поджидала вас здесь. Мадам хочет о чем-то спросить вас.

— Я сейчас приду. А, де Бриссак, вот удачная встреча.

Мимо проходил высокий, дородный офицер в такой же форме, какую носил де Катина. Он обернулся и, улыбаясь, подошел к товарищу.

— А, Амори, вы, должно быть, далеко ездили, судя по вашему запыленному мундиру.

— Мы только что из Парижа. Но меня зовут по делу. Это мой друг, г-н Амос Грин. Оставляю его на ваше попечение. Он приехал из Америки, Покажите ему, пожалуйста, все, что можете. Он остановился у меня. Присмотрите и за лошадью, де Бриссак. Отдайте ее конюху.

Де Катина бросил поводья товарищу, соскочил с лошади и, пожав руку Амосу Грину, поспешно последовал за молодой девушкой.

Комнаты, где жила женщина, занявшая столь важное положение при французском дворе, были так же скромны, как и ее судьба в тот момент, когда она. впервые вошла сюда. С редким тактом и сдержанностью, составлявшими выдающиеся черты ее замечательного характера, она не изменила своего образа жизни, несмотря на возраставшее благосостояние, избегая вызывать зависть или ревность какими бы то ни было проявлениями великолепия или власти. В боковом флигеле дворца, далеко от центральных зал, куда надо было проходить длинными коридорами и лестницами, находились те две или три комнатки, на которые были устремлены взоры сначала двора, потом Франции и, наконец, всего света. Здесь разместилась небогатая вдова поэта Скаррона, когда г-жа де Монтеспань пригласила ее в качестве гувернантки королевских детей, и в них продолжала жить и теперь, после того как королевской милостью к ее девичьему имени д'Обиньи вместе с пенсией и именем прибавился титул маркизы де Ментенон. Тут король проводил ежедневно по нескольку часов, находя в разговоре с умной и добродетельной женщиной такое очарование и удовольствие, каких никогда не могли доставить ему самые блестящие умники его двора. Более пронырливые из придворных уже стали подмечать, что сюда перенесли центр, находившийся ранее в великолепных салонах де Монтеспань, и что отсюда идут веяния, ревностно подхватываемые желавшими сохранить за собой расположение короля. Делалось это при дворе довольно просто. Как только король бывал благочестив, все бросались за молитвенниками и четками. Когда он предавался легкомысленным развлечениям, кто мог сравняться с беспечностью его ретивых последователей? Но горе тем, кто бывал легкомыслен в дни молитв или ходил с вытянутым лицом, когда король изволил смеяться. А потому испытующие взгляды приближенных были вечно устремлены на него и на каждого, имевшего на короля влияние. Опытный придворный при первом намеке о возможности перемен мог сразу изменить свое поведение так, чтобы казалось, будто он идет впереди, а не плетется в хвосте событий.

Молодому гвардейскому офицеру до сих пор почти не приходилось разговаривать с госпожой де Ментенон ввиду ее уединенного образа жизни и открытого присутствия только во время церковных служб. Поэтому он был настроен сейчас нервно и в то же время испытывал любопытство, идя вслед за молодой девушкой по пышным коридорам, убранным со всею роскошью, на которую способны искусство и богатство. Нанон остановилась перед одной из дверей и обернулась к своему спутнику.

— Мадам желает побеседовать с вами о том, что произошло сегодня утром, — произнесла она. — Советую вам ни слова не говорить ей о вашем вероисповедании: ведь это единственная тема, способная ожесточить ее сердце. — Она приподняла палец в знак предостережения, постучала в дверь и открыла ее. — Я привела капитана де Катина, мадам, — промолвила она.

— Пусть войдет.

Голос был тверд, но нежен и музыкален.

Де Катина, повинуясь приказанию, вошел в комнату небольшого размера, немногим лучше по убранству, чем та, которая полагалась ему. Но, несмотря на простоту, все здесь отличалось безукоризненной чистотой, обнаруживая изящный вкус обитавшей в комнате женщины. Мебель, обтянутая тисненой кожей, ковер, картины на сюжеты из Священного писания, замечательно художественно исполненные, простые, но изящные занавеси — все это производило впечатление какой-то церковности, полуженственности, в общем, чего-то мистически умиротворяющего. Мягкий свет, высокая белая статуя пресвятой девы в нише под балдахином, с горящей перед ней и распространяющей благовоние красноватой лампадой, деревянный аналойчик и с золотым образом молитвенник придавали комнате скорее вид молельни, чем будуара очаровательной женщины.