Всеволод Соловьев - Пансион

Передо мной тетради, озаглавленныя: «Книга моей жизни», — и мнѣ предоставлено право распоряжаться ими по моему усмотрѣнію. Большая часть изъ того, что заключается въ этихъ тетрадяхъ, еще очень не скоро, по различнымъ соображеніямъ, можетъ появиться въ печати. Но я намѣреваюсь, время отъ времени, сокращая и перемѣняя имена, печатать нѣкоторыя эпизоды, быть можетъ, и не безынтересные для читателя. Автора «Книги моей жизни», отъ лица котораго ведется разсказъ, я назову Гавріиломъ Веригинымъ. Возьму для начала нѣсколько главъ изъ его отрочества, а именно изъ того времени, когда ему впервые пришлось столкнутся съ чужими людьми и получить впервые уроки жизни. Главы эти составляютъ совершенію законченный разсказъ.

Въ началѣ шестидесятыхъ годовъ, на перекресткѣ двухъ центральныхъ и бойкихъ московскихъ улицъ, вблизи отъ Кремля стоялъ большой трехъ-этажный домъ. Онъ былъ не на виду, въ глубинѣ двора, и сразу никакъ нельзя было рѣшить — каково его назначеніе. Онъ не походилъ ни на барское жилище, ни на домъ, устроенный подъ частныя квартиры; казеннаго въ немъ то-же ничего не было. Никакая вывѣска на воротахъ или на самомъ зданіи не отвѣчала на вопросъ заѣзжаго человѣка.

Но въ Москвѣ, однако, домъ этотъ пользовался значительной извѣстностью. Въ немъ помѣщался мужской пансіонъ Тиммермана, считавшійся тогда самымъ лучшимъ учебнымъ заведеніемъ, достигшій высшей степени процвѣтанія и вообще бывшій въ большой модѣ.

Здѣсь воспитывалось около трехсотъ мальчиковъ и юношей. Большинство изъ нихъ были полными пансіонерами, то-есть жили круглый годъ въ пансіонѣ. Ихъ привозили, главнымъ образомъ, изъ деревень и даже съ отдаленнѣйшихъ окраинъ Россіи. Между воспитанниками попадались дѣти старинныхъ дворянскихъ семей, затѣмъ дѣти богатаго купечества и московскихъ иностранцевъ, а также сыновья личныхъ пріятелей Тиммермана и всѣхъ лицъ, имѣвшихъ отношеніе къ пансіону, то-есть учителей и воспитателей. Наконецъ, по странному стеченію обстоятельствъ, репутація этого московскаго разсадника просвѣщенія, достигая предѣловъ Закавказья, особенно плѣняла богатыхъ армянъ. Каждый годъ, къ началу учебнаго времени, число тиммермановскихъ воспитанниковъ увеличивалось нѣсколькими маленькими армянчиками. Они носили самыя невѣроятныя фамиліи, вродѣ Наракеціанцъ, Карапетіанцъ, Мамиконіанцъ, у нихъ въ карманахъ непремѣнно были цѣлые запасы кишмишу, и съ двѣнадцатилѣтняго возраста они уже обростали бородой и усами…

Въ этотъ-то пансіонъ и рѣшено было меня отдать. Мнѣ только что минуло тогда двѣнадцать лѣтъ. Отецъ, по своимъ новымъ обязанностямъ, долженъ быть проводить всю, осень, зиму и весну въ Петербургѣ, мать не рѣшалась надолго покидать его и, когда она уѣзжала въ Петербургъ, большой домъ, наполненный дѣтьми, оставался на рукахъ бабушки. Бабушка, опасаясь, что со мною, уже большимъ мальчикомъ и «упругимъ» — по ея выраженію — ей не сладить, кажется, первая напала на мысль о пансіонѣ.

Узнавъ, что меня хотятъ отдать къ Тиммерману, я очень обрадовался. Пансіонъ сразу-же представился мнѣ во всѣхъ подробностяхъ. Я передъ тѣмъ читалъ интересную книгу о древнихъ аѳинскихъ школахъ и мнѣ казалось, что пансіонъ — именно, такая школа. Я даже не могъ сообразить, охваченный фантазіей, что въ Москвѣ, среди зимнихъ морозовъ, — никакъ немыслимы мраморные портики, безоблачное небо, юноши въ бѣлоснѣжныхъ тогахъ, однимъ словомъ, все то, о чемъ я читалъ въ моей книгѣ.

Но въ то утро, когда мать повезла меня къ Тиммерману мнѣ вдругъ стало очень жутко. Моя робость и тоска особенно усилились, когда наша низенькая, обитая желтымъ трипомъ карета въѣхала въ ворота и когда лошади остановились передъ подъѣздомъ. Я едва видѣлъ, сквозь заледенѣвшія каретныя стекла, какъ нашъ лакей Николай соскочилъ съ козелъ и, путаясь въ своей длинной, неуклюжей ливреѣ, кинулся къ подъѣзду и позвонилъ. Потомъ мы какъ-то вдругъ, будто въ одинъ мигъ, очутились съ матерью въ незнакомой передней. Николай и другой лакей, съ очень заспаннымъ и въ то-же время веселымъ лицомъ, снималъ съ насъ шубы. Потомъ мы поднимались по лѣстницѣ. Заспанный. и веселый лакей, вѣрно, хотѣлъ показать, что онъ здѣсь не послѣднее лицо. Онъ обратился къ матери:

— Сейчасъ, сударыня, сейчасъ я доложу Карлу Романовичу, вы пока извольте вотъ сюда пройти и обождать… здѣсь, въ пріемной.

— А вы баринъ молодой, — фамильярно сказалъ онъ мнѣ:- вѣрно, учиться у насъ желаете? Дѣло хорошее, милости просимъ!..

Онъ ушелъ. Я очнулся. Мы теперь были въ небольшой пріемной, уставленной старинной краснаго дерева мебелью, съ зелеными кожанными сидѣньями. Огромные, тоже краснаго дерева часы въ водѣ какой-то башни, возвышавшейся чуть-ли не до самаго потолка, степенно и глухо отбивали секунды, и ярко-блестящій, тяжелый маятникъ тихо ходилъ взадъ и впередъ за стеклянной дверцей.

— Раня, что это ты такъ странно смотришь? — ласково проговорила мать, порывисто обнявъ меня и цѣлуя. — Неужели трусишь?

— Нѣтъ, мама, я нисколько не трушу.

Но я ей солгалъ. Я трусилъ страшно и при этомъ мнѣ было такъ тяжело, что хотѣлось даже плакать. Однако, я тотчасъ-жо принялъ бодрый и спокойный видъ и чинно сѣлъ подлѣ матери.

Намъ пришлось ждать недолго. Дверь отворилась, въ пріемную дробнымъ шагомъ, будто подгоняемый кѣмъ-то, не вошелъ, а почти вбѣжалъ Тиммерманъ. Это былъ маленькій, плотный нѣмецъ, лѣтъ, около пятидесяти, съ некрасивымъ, краснымъ, очень серьезнымъ и старавшимся казаться еще серьезнѣе лицомъ, съ большою лысиной, прикрываемой, длинной прядью черезъ всю голову зачесанныхъ волосъ. Но такъ какъ Тиммерманъ спокойно сидѣть и ходить не умѣлъ, а постоянно двигался и носился, то прядь эта очень скоро слетала со своего мѣста, обнаруживая именно то, что должна была скрывать, и производя довольно неожиданный и странный эффектъ.

При этомъ онъ имѣлъ обычай, когда двигался, склонять голову на сторону, что довершало его сходство съ оторвавшейся отъ тройки на всемъ скаку пристяжной толстенькой лошадкой. Все это я, несмотря на свое смущеніе, сразу-же замѣтилъ.

Тиммерманъ любезно раскланялся съ моей матерью, пригласилъ ее помѣститься на диванъ, самъ пододвинулъ себѣ кресло и бросилъ изъ-подъ своихъ золотыхъ очковъ взглядъ на меня. Я вспыхнулъ и опустилъ глаза.

Мать заговорила по-французски и, сама, видимо, смущаясь, спросила Тиммермана, получилъ-ли онъ письмо ея.

— Mais oui, madame, comment donc… certainement! — отвѣтилъ онъ скрипящимъ тонкимъ голосомъ, привычно, но съ дурнымъ акцентомъ выговаривая французскія слова. — Вѣдь, уже это около двухъ недѣль… и я давно ждалъ васъ.

— Да, я думала тогда-же и пріѣхать, но мой сынъ расхворался, и вотъ только теперь я могла привезти его къ вамъ…