Всеволод Соловьев - Гений

— Вы… вы… чего? что-о вамъ надо? — заплетавшимся языкомъ проговорилъ онъ, наступая на меня. — Смѣяться… а? смѣяться… надъ истиннымъ артистомъ?..

Я постарался вызвать въ себѣ хладнокровіе и крѣпко взялъ его за руку.

— Успокойтесь, — сказалъ я, пристально смотря ему въ глаза: — успокоитесь же… произошло недоразумѣніе… вы и публика не поняли другъ друга.

Софи глядѣла на меня такимъ отчаяннымъ, умоляющимъ взглядомъ. Я крѣпче сжалъ его руку, и рѣшительно продолжалъ:

— Вы прекрасно исполнили всѣ роли, я пришелъ васъ поздравить, поблагодарить васъ.

Онъ пошатнулся и вдругъ я почувствовалъ, что онъ меня душитъ въ своихъ пьяныхъ объятіяхъ.

— Дрругъ!.. — вопилъ онъ:- хоть одинъ человѣкъ нашелся… пон-нимаетъ!.. вы пон-нимаете… вы рразвитой чел-вѣкъ… а вѣдь, это — стадо свиней… стадо… и вотъ… бисеръ… бисеръ передъ свиньями…

Я кой-какъ высвободился изъ его объятій.

— Заставьте его лечь, уведите въ спальню… — шептала Софи.

Я схватилъ его за талію и повелъ. Онъ не сопротивлялся.

Припадокъ пьянаго бѣшенства смѣнялся безсиліемъ, сонливостью.

Черезъ двѣ, три минуты мнѣ удалось уложить его. Онъ несвязно бормоталъ, повторяя все одно и то-же:

— Бисеръ передъ свиньями… каково это ар… артисту!.. Ужасная судьба… судьба ге… генія!..

Онъ захрапѣлъ.

Я тихонько притворилъ дверь изъ спальни и остался въ первой комнатѣ съ Софи. Она не плакала, не рыдала. Она неподвижно сидѣла на диванѣ, съ такимъ скорбнымъ выраженіемъ въ лицѣ, что я не въ силахъ былъ уйти. Она взглянула на меня, и изъ этого взгляда я понялъ, что могу остаться, даже долженъ остаться, что теперь, въ эти минуты, одиночество для нея невыносимо.

Я подошелъ къ ней.

— Благодарю васъ! — прошептала она, крѣпко сжимая мнѣ руку своей маленькой, похолодѣвшей рукою.

— Что онъ?.. — едва слышно, вспыхивая и сейчасъ-же блѣднѣя, прибавила она.

— Онъ заснулъ… — крѣпко, и врядъ ли проснется.

Я прочелъ въ ея робкомъ, почти угасшемъ взглядѣ стыда, смущеніе и мольбу.

— Не осуждайте его, ради Бога, не осуждайте, — умоляющимъ голосомъ начала она. — Если-бы вы знали, какъ мы… какъ онъ несчастливъ!.. Вы скажете, что, несмотря ни на какія бѣды, человѣкъ долженъ быть твердъ и не падать, не унижаться передъ собою… Да, конечно… но, Боже мой, вѣдь, силы ограничены, вѣдь, это всю жизнь, поймите! Онъ давно, почти съ дѣтства, отдалъ себя на служеніе искусству…

Мнѣ показалось, что она начинаетъ говорить будто заученый урокъ, несмотря на то, что горячая искренность и глубокое горе слышались въ ея голосѣ.

— Онъ любитъ искусство, — продолжала она:- вѣритъ въ свое призваніе, чувствуетъ въ себѣ силу таланта, да, чувствуетъ… И вотъ, всю жизнь одна только неудача, одни пораженія, непониманіе!.. Вѣдь, если-бы это въ первый разъ!! Но, конечно, еще никогда не было ничего подобнаго, только должной оцѣнки, похвалъ, громкихъ рукоплесканій, всего, безъ чего артистъ не можетъ жить, безъ чего не можетъ развивать свой талантъ, всего этого было такъ мало!.. А главное, передъ кѣмъ ему приходилось играть? — никакого пониманія, сами не знаютъ, чему шикаютъ, чему аплодируютъ! Вѣдь, не такъ-же ужъ, въ самомъ дѣлѣ, дурно онъ играетъ! Вѣдь, и сегодня, скажите мнѣ по правдѣ, неужели ничего не было въ его игрѣ? Развѣ сцена между королемъ и Позой вышла дурно?.. Онъ вложилъ въ нее столько чувства… это любимая его сцена. Ну, скажите, неужели такъ дурно?..

Взглядъ ея, все глубже и глубже устремлявшійся мнѣ въ глаза, молилъ, требовалъ отвѣта и страшно его боялся.

Мои глаза невольно опустились.

— Дѣло въ томъ, — нетвердо сказалъ я:- что самая форма этого представленія неудачна, не могла быть понята собравшейся публикой. Надо знать публику и ея требованія для того, чтобы имѣть успѣхъ.

Она жадно ухватилась и за эти слова мои.

— Да, да, вы правы, конечно! — съ нервной живостью воскликнула она:- въ этомъ и причина неуспѣха. Но если-бы вы только знали то отчаяніе, въ какое онъ пришелъ! Не судите его… онъ боленъ отъ всѣхъ этихъ неудачъ, оскорбленій его артистическому самолюбію. Я хотѣла удержать его, уговорить… но не могла. Онъ сталъ пить… и вотъ — вы видѣли!..

— Гдѣ вы узнали его, какъ сошлись, какимъ образомъ вышли за него замужъ? — спрашивалъ я, чувствуя, что именно теперь, въ эту минуту, она откровенно мнѣ скажетъ все.

Она слишкомъ долго была замкнута въ себѣ самой, въ своемъ горѣ, въ своей гордости. Но теперь, теперь осталось одно горе, и ей нужна, страстно нужна живая человѣческая душа, хоть для минутной помощи ея глубокому душевному одиночеству.

Она вдругъ стала даже почти спокойной и задумалась. Все ея дѣтски нѣжное, юное и въ то-же время уже совсѣмъ законченное, страдальческое лицо приняло сосредоточенное выраженіе. Брови сдвинулись, на лбу собралась морщина.

— Хорошо! — сказала она, какъ-то рѣшительно тряхнувъ головою и глядя на меня серьезнымъ, глубокимъ взглядомъ. — Хорошо! я скажу вамъ все. Я знаю, здѣсь ходятъ всякія сплетни про меня… и мнѣ конечно, это все равно, пусть думаютъ обо мнѣ, что угодно. Но вы… да, я не хочу, чтобы вы обо мнѣ думали такъ… чтобы вы думали не то, что есть. Я вамъ благодарна…

Голосъ ея дрогнулъ, и прелестный ротъ уже совсѣмъ почти сложился въ ту жалкую и милую мину, какая появляется у дѣтей, собирающихся плакать. Но это было на одинъ только мигъ. Она подавила въ себѣ слезы и продолжала:

— Мнѣ никого, никого не надо, мнѣ тяжело съ людьми, одной лучше, и я не хотѣла, чтобы вы… но теперь, сегодня… вѣдь, вы одни отнеслись по-человѣчески, вы одни пожалѣли и помогли мнѣ. Я вамъ скажу все…

Она наклонилась къ столу, на которомъ почти уже догоралъ огарокъ свѣчки, подперла голову обѣими руками. Ея растрепавшіеся, распустившіеся бѣлокурые волосы обильной волной упали напередъ, почти закрывая отъ меня лицо ея. Я видѣлъ только опущенныя вѣки ея глазъ и длинныя темныя рѣсницы.

— Вы вѣрно думаете, что я очень молода, — начала она:- я почему-то кажусь моложе своихъ лѣтъ, но я вовсе не молода. Мнѣ уже двадцать-два года!

И это было сказано такъ серьезно, что несмотря на волненіе, меня охватившее, я не могъ удержаться отъ улыбки.

— Нечего сказать, большіе года! — невольно проговорилъ я.

— Конечно, большіе, для женщины большіе, и мнѣ кажется, что я давно, давно живу на свѣтѣ, увѣряю васъ. Юность моя представляется мнѣ такъ далеко, и я чувствую, какъ состарилась, какъ устала, это правда!.. У меня много родныхъ, и въ нашей губерніи, и въ Москвѣ, и въ Петербургѣ, но я съ немногими изъ нихъ была близка. А теперь ужъ никто изъ родни меня знать не хочетъ, и я навѣрно съ ними никогда больше не встрѣчусь. Я сирота. Мать умерла, когда я еще была совсѣмъ маленькая. Отецъ отдалъ меня на воспитаніе бабушкѣ, а самъ остался въ Петербургѣ. Ему было уже больше сорока лѣтъ, когда я родилась. Онъ служилъ, потомъ былъ сенаторомъ. Потомъ умеръ. Я такъ и не помню его, никогда не видала. У бабушки мнѣ было хорошо. Она хотя иногда и сурова, но вовсе не зла, и по своему, пожалуй, меня и любила. Только я никогда ни отъ кого не видала ласки…