Евгений Салиас - Атаман Устя

— Всегда, всюду, давно. Еще на станицѣ.

Устя стояла около лежащаго, забывъ, что онъ врагъ, что онъ вотъ очнется и можетъ выпалить по ней изъ пистолета, что у него за поясомъ.

— Что за притча! выговорила Устя и прибавила: глупость какая, баловство.

Въ эту минуту подбѣжали къ атаману нѣсколько молодцовъ, видѣвшихъ, что Устя, нагнавъ и сшибивъ капрала, стоитъ на травѣ недвижно, вѣроятно ожидая подмоги.

— Вязать его! очнулся и догадливо крикнулъ атаманъ.

— Крупичатый! вспомнила Устя шутку Орлика и усмѣхнулась. Капралъ пришелъ въ себя и въ сознаніи вскрикнулъ, рванулся. Но молодцы повалили его на траву, насѣли и начали крутить руки назадъ.

И вотъ теперь уже съ полдня Засѣцкій сидѣлъ у Усти въ горницѣ, связанный по рукамъ, и блѣдный, потерянный, ожидающій казни и смерти каждую минуту — онъ молчалъ, и только красивые голубые глаза его, изрѣдка наполнявшіеся слезами, слѣдили за атаманомъ.

А Устя хлопотала по горницѣ, но дѣлала пустое, ненужное, будто прикидывалась, не то предъ нимъ, не то передъ собой. И вмѣстѣ съ тѣмъ ей было неловко, она смущалась, будто даже робѣла, сама не зная чего. «Что-то» застряло и засѣло въ головѣ и въ сердцѣ, какъ заноза. Оно и смущаетъ ее, и сердитъ, а не проходитъ…

Изрѣдка Устя грубо обращалась къ капралу и спрашивала его о чемъ-нибудь, о пустякахъ, спрашивала только для виду. Она будто прикидывалась и въ этомъ, такъ какъ понимала, что грубо говорить съ плѣннымъ не было нужды и не было у ней охоты. А между тѣмъ, то и дѣло, она заставляла себя крикнуть:

— Ну, ты! Какъ звать? Эй, барченокъ! ѣсть хочешь? Ты бы, крупичатый, спать легъ; до завтра тебѣ еще жить надо…

Все это произносила Устя грубымъ голосомъ, морща свои брови и не глядя на капрала, будто эта дрянь и не стоитъ того, чтобы она смотрѣла.

Вернувшись теперь отъ Орлика домой, Устя вдругъ будто надумалась дорогой или же разсердилась на эсаула и ему на зло стала поступать иначе.

Она нашла капрала на той же скамьѣ съ скрученными назадъ руками и поникнутой на грудь головой. Онъ почти не слыхалъ, какъ атаманъ вошелъ въ горницу. Чѣмъ болѣе думалъ онъ о себѣ, тѣмъ болѣе лишался способности видѣть и понимать окружающее.

— Смерть! Смерть! съ утра повторялось у него въ головѣ. И сердце щемило, сердце ныло больно, то замирало, то стучало молотомъ…

Устя вошла, глянула на плѣнника, затѣмъ взяла маленькій острый кинжалъ, что достался съ бѣляны Душкина, и молча подошла къ нему. Онъ пришелъ въ себя и, при видѣ блестящаго, какъ бритва, кинжала, отскочилъ въ сторону отъ лавки.

— Помилосердуй! вскричалъ онъ.

— Полно, нешто я рѣзать тебя… мягко выговорила Устя. — Я не изъ татарвы, я христіанинъ; я тебѣ путы снять… давай. И Устя, повернувъ его къ себѣ спиной, двумя ловкими ударами остраго, какъ бритва, кинжала разрѣзала веревки, которыя упали на полъ. Онъ вздохнулъ свободнѣе и даже бодрѣе.

— Ну, сиди смирно! Не вздумай меня невзначай пырнуть чѣмъ! улыбнулась она. Толку мало будетъ. Я закричу, прибѣгутъ наши и тебя изрубятъ.

— Спасибо тебѣ… тихо произнесъ Засѣцкій.

— Руки затекли, небось…

— Да. Что-жъ. Пущай, медленно и тихо заговорилъ онъ. — Все одно смерть, ужь лучше бы ты, атаманъ, тамъ въ оврагѣ убилъ меня въ битвѣ; а то что-жь день одинъ прожить, чтобы срамно помирать у васъ, какъ собакѣ.

— Можетъ, проживешь и больше; завтра мы тебя казнить не будемъ — я это порѣшилъ.

— Когда же?

— Не знаю; тамъ видно будетъ.

Засѣцкій вздохнулъ и глянулъ еще бодрѣе атаману прямо въ глаза. Устя не выдержала его взгляда, опустила свои глаза и отвернулась. Наступило молчаніе; Устя полѣзла въ столъ, сама не зная зачѣмъ.

— Ѣсть хочешь, тихо выговорила она.

— Нѣтъ.

— Полно; голоденъ вѣдь… Сутки не ѣлъ, а я и забылъ признаться.

— Не до того…

— Пустое все… сейчасъ поужинаемъ, вымолвила Устя, улыбаясь ему въ первый разъ, и, дойдя до лѣстницы, она крикнула внизъ: эй, Ордунья, давай ужинать.

Капралъ сѣлъ на скамью и, удивляясь, не спуская глазъ, глядѣлъ на Устю.

— Чуденъ этотъ атаманъ! невольно въ первый разъ пришло ему на умъ; мальчишка или будто дѣвка.

И онъ началъ такъ упорно и пристально разглядывать Устю, что ей становилось все болѣе и болѣе неловко подъ его взглядомъ.

— Полно ты на меня… Ну, чего уставился? Сглазишь? пошутила она, махнувъ на него рукой.

И капралъ вдругъ невольно улыбнулся на ласковый голосъ атамана, на его шутку и странно заглянулъ ему въ глаза. Можетъ быть, глянулъ онъ и просто, да Устю этотъ взглядъ за сердце вдругъ схватилъ.

— Что я?.. Ума, что-ль, рѣшаюсь! подумалось ей. Разумъ-то въ Козьемъ Гонѣ, что-ль, остался.

Плѣнникъ разбойниковъ Александръ Засѣцкій былъ изъ богатой дворянской семьи, жившей въ своемъ помѣстьѣ около Саратова. Еще ребенкомъ, чуть не семи лѣтъ, родные записали его въ Семеновскій полкъ, оставивъ даже при себѣ лѣтъ до 18-ти. Не побывавъ ни на одинъ день ни въ Петербургѣ, ни въ Москвѣ, чтобы хотя на мѣсяцъ стать въ ряды своего полка, — онъ пользовался уже чиномъ капрала и поступилъ на службу въ Саратовѣ къ намѣстнику. Вскорѣ онъ былъ ближайшимъ помощникомъ командира половой команды, стоявшей въ городѣ, и въ качествѣ гвардейскаго капрала былъ выше капраловъ «полевыхъ», т. е. арміи. Служба его была не мудреная. На его попеченіи была дюжина бомбардировъ полка и четыре новыя пушки особаго калибра, недавно изобрѣтенныя любимцемъ царствующей императрицы Елизаветы — Шуваловымъ.

Пушки были быстро введены во многихъ полевыхъ командахъ провинцій и на нихъ приказано было обратить «сугубое вниманіе и раченіе», какъ если-бъ то были живыя существа, требующія сердечныхъ заботъ и ухода.

Шуваловъ не только не воинъ, но видѣвшій сраженія лишь на картинахъ, и еще менѣе артиллеристъ и ученый, выдумалъ пушку нежданно для самого себя. А ради славолюбія постарался объ ея распространеніи по отечеству. Выраженіе «шуваловская пушка» ласкало его статское и мирно-гражданское ухо.

Засѣцкій, при полученіи въ Саратовѣ четырехъ пушекъ, былъ отряженъ именно для «раченія» и ухода за дѣтищемъ фаворита царицы. Сначала усердное начальство само не знало и равно не рѣшалось поднять вопросъ, можно ли даже изъ этихъ пушекъ палить? — конечно, изъ уваженія къ нимъ и къ имени изобрѣтателя. Понемногу однако излишнее почтеніе къ пушкамъ прошло, и изъ нихъ стали палить въ торжественные и праздничные дни съ паперти собора или въ саду дворца намѣстника, иногда на гуляніи. Этимъ собственно почетнымъ и веселымъ дѣломъ и ограничивалась служба молодого капрала. Однако черезъ годъ-два, при усиленной пальбѣ 5-го сентября, въ день Захарія и Елизаветы, по случаю царскаго праздника, одну изъ пушекъ разорвало, двухъ бомбардировъ искалѣчило и третьяго убило наповалъ. Капралъ и команда его, а равно и горожане стали съ почтеніемъ, но уже нѣсколько инымъ, чѣмъ прежде, относиться къ этимъ пушкамъ. Первые палили рѣже, а вторые держались при этомъ на почтительномъ разстояніи.