Евгений Салиас - Свадебный бунт

Тутъ же были въ числѣ гостей посадскій Кисельниковъ и непремѣнный членъ всякихъ пированій — прасолъ купецъ Санкинъ.

Закусивъ и выпивъ немного, гости сразу заговорили о томъ, что всѣхъ наиболѣе занимало и отчасти смущало.

Всѣ стали усовѣщевать Гроха возвратить задатокъ и не покидать Астрахани. Носовъ отшучивался.

— Вѣдь сказываютъ, что ты разорился, — вымолвилъ, наконецъ, на прямки Санкинъ:- что ты хочешь продажей долги уплатить и, не хотя срамиться на родной сторонѣ, пойдешь христарадничать на чужой сторонѣ.

Носовъ насмѣшливо ухмыльнулся.

— Вѣрно, доложу, Яковъ Матвѣевичъ, — вступился судейскій Рожкинъ:- и я такъ слышалъ. Не знаетъ никто, какими ты торговыми дѣлами заправлялъ, только зажитокъ виденъ былъ. Ну, вотъ теперь и сомнительно.

— Враки все, — спокойно отрѣзалъ Носовъ. — Вотъ они все знаютъ — и Колосъ и отецъ Василій.

— Какія торговыя дѣла! — усмѣхнулся Холмогоровъ. — Весь оборотъ его такой — сундукъ отперъ, деньги досталъ и заперъ… А вотъ покидать родную сторону… это, я скажу, грѣхъ.

— Народъ не увѣришь! — вымолвилъ одинъ посадскій. — Болтаютъ скверно про твой уѣздъ. Сказать даже нельзя въ глаза.

— Что-жъ, я скажу. Надо ему знать, — заговорилъ армянинъ. — Болтаютъ, Яковъ Матвѣевичъ, что разорилъ тебя нежданный указъ объ явной продажѣ татарвы на базарѣ, что будто ты главный сбытчикъ подспудный и былъ.

Носовъ вспыхнулъ, выпрямился на стулѣ и сверкнувшимъ взглядомъ смѣрилъ армянина съ головы до пятъ. Голосъ его дрогнулъ отъ вспышки.

— Посадскій Яковъ Носовъ такой торговлей рукъ не маралъ никогда! — произнесъ онъ. — Ни явно, ни тайно никому я татарокъ и татарчатъ не продавалъ и самъ не покупалъ.

— Плевать на клеветниковъ, дѣло не въ этомъ! рѣшилъ молчавшій до сихъ поръ Кисельниковъ.

Хозяинъ, будто устыдясь, что разсердился на вздорныя рѣчи, сталъ смѣяться и тотчасъ перевелъ бесѣду на другой предметъ.

Въ сумерки гости одинъ за другимъ стали собираться и расходиться. Наконецъ, остались у Носова только трое: духовникъ его — старовѣръ, другъ Колосъ и ненавистный Кисельниковъ. Когда они были вчетверомъ, Кисельниковъ сразу объяснилъ хозяину, что нарочно пересидѣлъ всѣхъ чужихъ, чтобы усовѣстить его отдать задатокъ назадъ, дома не продавать и не уѣзжать изъ Астрахани.

Носовъ отзывался, односложно. Ему начинало прискучивать, Что всѣ мѣшаются въ его дѣло, которое онъ рѣшилъ. Еще за нѣсколько минутъ до этого въ немъ было сомнѣніе, поступать ли такъ. Но теперь, когда всѣ кругомъ усовѣщивали его и уговаривали не дѣлать того, что ему казалось самому нелѣпымъ, онъ, какъ и многіе, будто изъ упрямства, рѣшилъ мысленно привести намѣреніе свое въ исполненіе и какъ можно скорѣе.

Кисельниковъ приступилъ къ дѣлу круче и, предполагая разореніе, сталъ прямо предлагать Норову деньги, чтобы поправиться. Это предложеніе удивило равно всѣхъ трехъ, и въ особенности Носова. Онъ не имѣлъ причины не уважать Кисельникова и лишь не любилъ его за то, что тотъ, по его выраженію, согласникъ на всякое глупство, коли оно судейской печатью помѣчено.

Носовъ всегда думалъ, что Кисельниковъ относится къ нему также — если не совсѣмъ враждебно, то отчасти непріязненно.

Неожиданное предложеніе «законника», искренно и участливо, большой суммы денегъ на поправку обстоятельствъ въ предполагаемомъ разореніи сильно поразило Носова. Онъ всталъ, подошелъ къ Кисельникову, обнялъ его и расцѣловался съ нимъ трижды.

— Что же, ладно, берешь? — произнесъ Кисельниковъ обрадовавшись.

— Нѣту, добрый человѣкъ, спасибо тебѣ. И это тебѣ сочтется на томъ свѣтѣ. Хорошо хотѣлъ ты поступить, но я не возьму, и потому не возьму, что, вотъ тебѣ Господь Богъ, я никѣмъ и ничѣмъ не разоренъ. Коли желаешь, я тебѣ это докажу. А зачѣмъ я продаю имущество и хочу изъ родного города ѣхать на чужую сторону, самъ не знаю куда, хоть бы въ Кіевъ, что ли, или на Москву, то дѣло иное, дѣло, которое я пояснить не могу. Теперь не могу, тамъ, послѣ видно будетъ, пожалуй, скажусь всѣмъ.

Кисельниковъ сталъ горячо доказывать, что законъ Божій велитъ человѣку жить тамъ, гдѣ онъ родился, и заниматься тѣмъ дѣломъ, которое Богъ ему судилъ, а еще того лучше дѣломъ, которымъ отецъ и дѣдъ занимались. Законъ людской таковъ, что всякій, живущій въ своемъ родномъ гнѣздѣ, для всѣхъ человѣкъ знаемый. Коли человѣкъ хорошій, то и живется ему лучше, всѣ его уважаютъ и любятъ. Онъ всѣмъ виденъ. Идетъ онъ по улицѣ, и всякъ шапку ломаетъ. Бѣда какая приключилась — помощь найдется. Довелось кого потерять — придутъ всѣ хоронить и поплакать вмѣстѣ. Празднество ли какое, именины, крестины, тоже народъ придетъ вмѣстѣ повеселиться и посмѣяться. Самъ человѣкъ умретъ, его придутъ похоронить и помянуть потомъ въ молитвѣ. Померъ онъ, а живетъ въ памяти у близкихъ: таковы земные законы. Стало быть, Носовъ хочетъ итти противъ закона Божьяго и людского.

Трое слушавшихъ Кисельникова знали напередъ и наизусть все, что «законникъ» скажетъ. Все, что онъ говорилъ въ этихъ случаяхъ, было всегда разумно, просто. Для глупыхъ людей ново, хитро и любопытно, а для умныхъ уже очень извѣстно и скучно.

На рѣшительный отказъ Носова взять деньги, а равно на отказъ возвратить задатокъ покупателю, Кисельниковъ ушелъ недовольный. Не удалось ему спасти человѣка.

Оставшіеся втроемъ, хозяинъ, его духовный отецъ Алтаевъ и близкій другъ Колосъ хотя и были давно близко знакомы, однако бесѣда между ними тремя, искренняя, на-распашку часто прерывалась.

То Колосъ взглядывалъ въ глаза друга Носова, какъ бы говоря: «При Алтаевѣ этого не сказывай». Или Носовъ глядѣлъ на духовнаго отца, какъ бы говоря: «Нечего Колосу этого сказывать, онъ не пойметъ». Или Колосъ глядѣлъ на друга, не доканчивалъ начатую рѣчь, и Носовъ понималъ, что тотъ думаетъ. Съ нимъ наединѣ Колосъ выпалилъ бы все, не боясь ни чьихъ ушей или наушничества, а при его духовномъ отцѣ не хочетъ, потому что тотъ вскипятится и журить начнетъ.

А вмѣстѣ съ тѣмъ эти три человѣка были въ Астрахани единственными, которые на душѣ порицали всѣ новые порядки на Руси, поведеніе молодого царя, всѣ его указы и нововведенья. Они же всякому нелѣпому слуху тотчасъ вѣрили, такъ какъ были готовы на всякое безобразное и грѣховное распоряженіе изъ Москвы. Когда слухъ бывалъ черезчуръ нелѣпъ, то всѣ трое, и въ особенности двое посадскихъ, радовались. Всякая клевета на Москву и на новые порядки имъ была масломъ по душѣ.

— Ну, что, былъ ты надысь у воеводы? — спросилъ теперь раскольничій священникъ. — Что тамъ? Что нашъ Тимоѳей Ивановичъ? Давно я его не видалъ.

— Что ему! — отвѣчалъ Носовъ насмѣшливо. — Раздуло его во всѣ стороны, зажирѣлъ, такъ что очумѣлъ. Глаза совсѣмъ не смотрятъ, спятъ. И только у него одна забота.