Евгений Салиас - Свадебный бунт

Судная изба, по названію старинному и укоренившемуся въ народѣ, была собственно большое каменное зданіе. Яма же, по прозвищу, была собственно огромный подвалъ, или рядъ подваловъ подъ сводами этого зданія, ниже уровня земли. Въ нѣкоторыя части этого подвала проникалъ небольшой свѣтъ изъ маленькихъ окошечекъ, которыя скорѣе слѣдовало бы назвать отдушинами. На всемъ остальномъ пространствѣ царилъ мракъ, и днемъ бывало почти такъ же темно, какъ и ночью. Здѣсь всегда пребывало отъ полутораста до двухсотъ человѣкъ всякаго званія, пола и возраста: и старики, и женщины, и дѣти, равно русскіе и инородцы-татары, часто и турки. Изрѣдка попадали и преступники иноземцы, матросы, голландцы или греки съ кораблей, плававшихъ по Каспійскому морю, на которыхъ всегда ихъ было много.

Яма была, конечно, «адъ кромѣшный». Только за мелкіе проступки, буянства, озарничество въ пьяномъ видѣ, грубость начальству, держали въ другомъ мѣстѣ, называемомъ «холодной».

Эта холодная, помѣщающая на чердакѣ той же судной избы, заведенная по примѣру Москвы, была непріятна зимой да и то не очень, такъ какъ морозы въ Астрахани не могли играть роль палача столь же свирѣпаго, какъ въ Москвѣ. Здѣсь вмѣсто страшныхъ морозовъ можно было бы наказывать лютой жарой и учредить для провинившихся «горячую».

За всѣ болѣе важные проступки, съ мѣстной точки зрѣнія, за воровство на учугахъ, опустошеніе на огородѣ, кражу мѣха, даже какой нибудь шкурки на базарѣ, за «мѣновое» мошенничество, при обмѣнѣ товаровъ въ каравансераяхъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, за всякое крупное преступленіе: денной голый грабежъ, звѣрское смертоубійство и разбой на большой дорогѣ, равно безъ различіи сажали въ яму.

Такъ какъ дѣла подсудныя велись чрезвычайно медленно, уже какъ бы по обычаю, освященному преданіемъ и завѣтомъ предковъ, то преступники сидѣли безъ конца и часто находили смерть въ этой ямѣ. Болѣе всего жертвъ выпадало, конечно, на долю женщинъ и дѣтей.

Подобные подвалы для преступниковъ существовали почти во всѣхъ крупныхъ центрахъ, какъ въ Астрахани, такъ и въ какой-нибудь Рязани или Калугѣ. Только въ Москвѣ была нѣсколько лучше.

Среди мрака, духоты, смрада, кое-какъ въ повалку, на каменномъ полу или на нарахъ, на палатяхъ, подъ сводами помѣщались разнохарактерные преступники. Здѣсь могли очутиться рядомъ: мальчуганъ лѣтъ десяти, забравшійся въ воскресный день полакомиться арбузомъ или яблоками въ богатый огородъ, а около ребенка киргизъ, взятый съ бою при нападеніи и разгромѣ русскаго каравана. Киргизъ этотъ, прежде чѣмъ попасть сюда, своей шашкой изрубилъ, быть можетъ, человѣкъ десять. Съ женщиной, которая въ минуты вспышки погрозилась мужу или свекру ножемъ и причинила одну царапину, могъ очутиться убійца, уничтожившій цѣлое семейство, или душегубъ съ большой дороги, уложившій топоромъ до сотни проѣзжихъ ради ограбленія.

Въ сущности, всѣхъ этихъ людей, уже давно засаженныхъ и давно сидѣвшихъ въ ожиданіи своей очереди, трудно было бы назвать человѣками. Это были особенныя существа, худыя, зеленыя лицомъ, изможденныя, съ хриплыми голосами, часто съ гнойными глазами, съ цынгой и другими болѣзнями, часто покрытыя рубищемъ на язвахъ, причиненныхъ здѣсь тѣснотой и грязью. Конечно, всѣхъ этихъ острожниковъ кормили скупо, всѣ они были голодны. Изрѣдка нѣкоторыхъ выводили партіями въ двѣ-три дюжины, водили по городу ради сбора подаянія. Астраханцы, какъ и повсюду православный людъ, подавали всегда много этимъ злосчастнымъ и «несчастненькимъ», но изъ собранныхъ денегъ половина и даже болѣе утягивалась стрѣльцами, водившими заключенныхъ по городу, или же самими подьячими, завѣдывавшими ямой.

Здѣсь же въ этомъ аду подземномъ, постоянно совершались жесточайшія смертоубійства. Ежедневныя ссоры и драки изъ-за мѣста, гдѣ сѣсть или лечь, изъ-за куска хлѣба, изъ-за гроша, полушки, послѣ сбора подаянія, затѣвалась перебранка, затѣмъ драка среди тьмы. Всякое оружіе, до послѣдняго маленькаго шила, отбиралось у острожниковъ, но всегда будто чудомъ въ подвалѣ оказывалось многое удобное, чтобы зарѣзать человѣка.

Разъ въ недѣлю, по крайней мѣрѣ, заключенные громко требовали въ яму стрѣльцовъ, чтобы вынести умирающаго отъ раны, только что полученной, или уже убитаго. Кровь убитыхъ, конечно, не вычищали и не мыли, а оставляли на каменныхъ плитахъ высыхать саму собой.

Понятно, что каждый оправданный и счастливо выбравшійся изъ ямы на свѣтъ Божій и на свободу, передавалъ свои свѣдѣнія объ ямѣ обывателямъ городскимъ, и понятно, какой ужасъ и трепетъ долженъ былъ проникнуть во всякаго при мысли попасть въ это помѣщеніе подъ судной избой.

— Хуже смерти, хуже казни! — говорили многіе, отзываясь объ ямѣ, и были, конечно, правы.

Въ этотъ именно адъ кромѣшный послалъ Барчукова воевода за ужасное преступленіе, имъ самимъ вымышленное. Всякій посланный въ яму зналъ, конечно, что при судейской волокитѣ дѣло его, какое бы ни было, протянется никакъ не менѣе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, а то и весь годъ.

Когда желѣзная дверь ямы зазвенѣла и загрохотала, визжа на скобкахъ, Барчуковъ, стоявшій передъ ней, затрясся всѣмъ тѣломъ. Когда же двое стрѣльцовъ втолкнули его въ душную, кислую, горячую какъ въ печкѣ тьму, и дверь съ тѣмъ же грохотомъ гулко захлопнулась за нимъ, молодецъ чуть не лишился чувствъ. Передъ нимъ въ этой тьмѣ съ маленькимъ бѣлымъ лучомъ, пробивавшимся откуда-то сверху, хрипло, дико, озлобленно гудѣло нѣсколько десятковъ голосовъ на разныхъ нарѣчіяхъ. Ближайшій отъ него человѣкъ, кричавшій съ полу среди темноты и бранившійся, былъ турокъ.

Въ первый разъ въ жизни Барчуковъ ощутилъ въ себѣ какое-то двойное, новое для него чувство отчаянія и ужаса за свое положеніе и злобы неудержимой, всесильной, всесокрушающей, когда ей явится исходъ въ отмщеньѣ.

Чувствуя, что онъ не можетъ стоять на подгибающихся ногахъ, онъ опустился на полъ, въ полулежачемъ положеніи, у самой захлопнувшейся за нимъ двери.

— Изувѣры! — прошепталъ онъ. — Что я сдѣлалъ?! — и явное сознаніе окружающаго какъ будто покинуло его…

Прошло три дня.

Барчуковъ въ этой гееннѣ государственной почти не помнилъ, какъ и когда онъ отъ двери перебрался въ другой уголъ, гдѣ проводилъ и дни, и ночи. Онъ помнилъ, что не самъ онъ попалъ въ это мѣсто. Его, какъ это бываетъ при движеніи толпы, независимо отъ воли смыло въ этотъ уголъ. За эти дни нѣсколько разъ начинался оглушительный гвалтъ въ ямѣ. Очевидно, были драки; точно такъ же, какъ и другихъ, его толкали полувидимыя имъ существа и понемногу сносили, какъ рѣка несетъ щепку съ одного мѣста на другое. Такъ очутился онъ въ углѣ подвала, по счастію, недалеко отъ маленькаго и узенькаго дневного луча, который онъ уже успѣлъ оцѣнить, какъ всякій заключенный.