Евгений Салиас - Свадебный бунт

Но Барчуковъ тоже ахнулъ, приглядѣвшись… Лицо милое онъ радъ былъ увидѣть, да сообразилъ въ ту же минуту, что пора уходить изъ дому.

— Надо бѣжать, дорогая… Сейчасъ проснутся батраки.

— Да… Да… Надо!.. Скорѣе!.. Обожди токмо самую малую толику. Дай поглядѣть на себя…

И снова говоръ, шепотъ, да и поцѣлуи долгіе…

А еще свѣтлѣе на дворѣ… Разсвѣтаетъ.

— Пора. Прости, родная. Ночью будущей опять проберусь.

— Если двери будутъ на запорѣ, ты отъ сосѣда Качурова лѣсенку перетащи и къ окну моему приставь, — объяснила Варюша. — У нихъ маляры домъ красятъ и стремянки свои на ночь оставляютъ. Понялъ.

— Понялъ. Прости.

— Ну, прости. Съ Богомъ. Авось-то…

Но въ ту же минуту внизу кто-то чихнулъ.

Молодые люди переглянулись… Наступила пауза смущенья. Они поняли, что сплоховали, затянувъ свиданіе.

— Можетъ, во снѣ,- сказала Варюша.

— Во снѣ не чихается. На яву. Бѣда. Если пойдешь, да увидитъ… Кричать примется… Эхъ-ма… И я тоже, что малый ребенокъ. Давно бы пробраться въ темнотѣ…

Внизу громко зѣвнулъ кто-то… разъ и два… Прошамкалъ сладко:

— Господи Іисусе Христе! — а затѣмъ уронилъ что-то на полъ.

— Бѣда, Варюша! Что теперь дѣлать! — проговорилъ молодецъ. — Я и ума не приложу. Какъ это мы этакъ наребячили!

Варюша смотрѣла на друга тревожными глазами и недоумѣвая… Она придумывала и ничего придумать не могла…

Выйти теперь изъ дому было невозможно.

— Спрячься. Укройся гдѣ въ домѣ до ночи! — вымолвила она вдругъ. — Днемъ я тебѣ хлѣба добуду тайкомъ.

— И то правда! Да гдѣ?!..

— На чердакѣ. Кто туда пойдетъ за день! Одна развѣ Настасья…

— Вѣрно. Отлично. Умница ты, Варюша! — воскликнулъ Степанъ. — Какъ лихо надумала. Еще лучше, чѣмъ уходить… Я эдакъ недѣлю могу прожить съ тобой въ домѣ. Ей-Богу. День на чердакѣ, а ночь здѣсь. То-то диво!

И друзья пришли въ новый восторгъ отъ надуманной хитрости и снова беззаботно усѣлись рядкомъ и заболтали о своихъ дѣлахъ.

Ходъ на чердакъ былъ почти рядомъ съ горницей Варюши, и пробраться молодцу туда нужна была одна минута.

Былъ уже день на дворѣ, часовъ семь, когда рано поднявшійся Климъ Егорычъ тихонько гулялъ около своего дома по пустырю и по огороду, пользуясь утренней прохладой… Рабочіе, три человѣка, чинили сѣти около сарая, женщины шмыгали по дому и по двору съ хозяйскими заботами и хлопотами. Молодая сударушка, дочь хозяина, еще почивала. Ананьевъ заходилъ въ горницу дочери, когда собрался отъ себя внизъ, и поглядѣлъ, какъ дѣвица сладко спитъ и сопитъ.

— Кричала она во снѣ ночью или мнѣ мерещилось? — раздумывалъ теперь Ананьевъ. — Или кто изъ этихъ олуховъ со сна оралъ?..

Ананьевъ, послѣ ужаснаго приключенія съ дочерью, любилъ ее, казалось ему, больше прежняго, но, все-таки, ему было обидно и «досадительно» все происшедшее. Мысленно онъ попрекалъ дочь за то, что она своимъ поступкомъ причинила ему ударъ. Отъ перепугу захворалъ онъ.

И вотъ нынѣ все рыл такъ перекосило, что людей совѣстно! — думалъ и говорилъ онъ.

Выдать дочь за понравившагося ему хитраго перекрестя, съ прозвищемъ Затылъ, ватажникъ уже не надѣялся, но вообще усовѣстить дочь «бросить мысли» о пропавшемъ безъ вѣсти Барчуковѣ — онъ крѣпко надѣялся.

— Пройдетъ еще съ полгода, — мечталъ Ананьевъ, — и я свадебку отпраздную. Пора! Долго-ль мнѣ съ этакимъ рыломъ жить. Сказываютъ люди, что коли хватитъ еще разъ, либо два, — то и ложись до страшнаго суда.

Гуляя тихонько и раздумывая также неспѣшно, раскидывая мыслями о своихъ обстоятельствахъ, Климъ Егорычъ все приглядывался къ одному чудному обстоятельству, что лѣзло на глаза и въ мысли…

— Что за диковина? — вымолвилъ онъ наконецъ.

Обстоятельство дѣйствительно было незаурядное. Такого ничего никогда у ватажника въ домѣ не было, за всю его долгую и, безхитростную жизнь.

На чердакѣ дома водилось много голубей — и сизыхъ, и бѣлыхъ и пестрыхъ. Были и лохмачи, и турманы, и лыцари… Ананьевъ былъ страстный охотникъ до кроткой птицы, «коей изображенъ и Духъ Святый», и много ея развелъ у себя. И вотъ теперь, гуляя по двору, онъ замѣтилъ среди любимцевъ нѣкоторое необычное волненіе, нѣкоторый переполохъ…

Что-то межъ нихъ неладно! Всякій голубь то подлетитъ къ слуховому окну и выскочитъ тотчасъ обратно, а то даже шарахнется и шаркнетъ въ сторону, не влетая на чердакъ. Всѣ, наконецъ, размѣстились по крышѣ, ходятъ, будто переговариваются и разсуждаютъ, другіе разсѣлись по сараямъ на дворѣ и по заборамъ и поглядываютъ озабоченно. Видимое дѣло, боятся они своего обиталища. Пугаетъ ихъ что-то тамъ на чердакѣ. Рубаху, что-ль, красную сушить бабы повѣсили. Либо чужой котъ пробрался случайно на вышку…

— Что за притча! — досадливо проговорилъ Ананьевъ и тотчасъ распорядился, отправивъ на чердакъ одного рабочаго поглядѣть, что пугаетъ голубковъ.

Рабочій, глупый юртовскій татаринъ, слазилъ на чердакъ, вернулся къ хозяину и добросовѣстно, но и простодушно доложилъ нѣсколько словъ, которыя какъ громъ поразили Ананьева.

— На вышкѣ сидитъ Степанъ Васильевичъ, — сказалъ татаринъ, и очень жалится, проситъ не говорить объ себѣ хозяину.

Разумѣется, чрезъ полчаса Барчукова достали и свели съ чердака рабочіе ватажника. Ананьевъ былъ внѣ себя отъ гнѣва. Поднявшаяся Варюша плакала и умоляла отца не губить ея милаго, но все было напрасно. Ананьевъ разсвирѣпѣлъ и грозился кандалами и даже плахой молодцу, а дочери приказывалъ готовиться къ постриженью въ монастырѣ.

Часовъ въ семь утра, Степанъ былъ скрученъ по рукамъ и по ногамъ, въ ожиданіи конвоя стрѣльцовъ изъ воеводскаго правленія, а уже въ девять часовъ всѣ сосѣднія улицы знали, что въ домѣ ватажника Ананьева пойманъ ночью разбойникъ съ аршиннымъ ножищемъ, сказывали, что разбойника подослалъ калмыцкій ханъ изъ-за спора и тяжбы по поводу двухъ учуговъ, отбитыхъ у него ватагой Ананьева.

О парнѣ, котораго всѣ знали, никто и не поминалъ, а толковали о какомъ-то громадномъ чудищѣ, душегубѣ, проникнувшемъ въ домъ ночью, чтобы вырѣзать всю семью. Слухъ выросъ изъ мухи въ слона въ нѣсколько минутъ, какъ бывало всегда. Тѣ, кто зналъ, что пойманъ ватажникомъ молодецъ, бывшій его приказчикъ, все-таки, ради какого-то страннаго удовольствія приврать, подробно описывали ужасное лицо пойманнаго душегуба.

Въ десять часовъ показались, наконецъ, стрѣльцы и при нихъ офицеръ московскаго полка Валаузовъ. Команда въ двѣнадцать вооруженныхъ на дворѣ ватажника ясно свидѣтельствовала о томъ, что вышло какое-то нелѣпое недоразумѣніе. И дѣйствительно, Палаузовъ, узнавъ, что надо вести въ кремль одного человѣка, да еще двадцатипятилѣтняго малаго, извѣстнаго по имеви всѣмъ домочадцамъ, былъ крайне удивленъ. Слухъ, бѣгавшій по Астрахани, достигъ, оказалось, кремля уже совершенно въ иномъ видѣ. Уже онъ былъ не слонъ изъ мухи, а допотопное сказочное чудище.