Агилета - Святая с темным прошлым

Зато остался полуразрушенный храм и пустые кельи на склоне горы. Живи себе, молись, да залечивай раны, душевные и телесные. А что, собственно, еще ей оставалось делать?

«…Благодарю тебя, Господи за то, что сподобил меня еси прожить день сей…»

Такими словами предваряла Василиса отныне каждый вечер свое молитвенное правило. Пылала в душе благодарность, как свеча, зажженная у образа, благодарность, никогда доселе ее не озарявшая. День миновал, и никто не вторгся бесцеремонно в ее уединение, не схватил, не увел силком. Призрел Господь и на телесные ее нужды и послал ровно столько пищи, сколько должно быть потребно, а ежели мнится, что надо бы хоть чуточку больше, так то от недостатка смирения. Не райский ли сад ее окружает, где земля в изобилии родит плоды, и вовсе никакого труда не нужно, чтобы ими насладиться? Вон сколько сладкой ежевики созрело вокруг, сколько диких слив, абрикосов да шелковицы! Попасешься у кустов да под деревьями, собирая паданцы – вот живот на время и полон. А как опустеет – напиться следует поболе, благо речка в двух шагах. А ежели и после голод скрутит, как бывало уж не раз, делать нечего: доберись до татарской деревушки поодаль, дождись, чтобы какая-нибудь женщина одна осталась в саду, и с низким поклоном протяни руку. Добры к ней были татарки, до того добры, что порой у Василисы слезы на глазах выступали от благодарности. То лепешку подадут, то мешочек орехов – то-то праздник! Да буде и просто с грядки сорвут незнакомый исчерна-синий овощ с бело-зеленой мякотью, и то слава Богу! Василиса приспособилась разламывать его, класть на раскаленные камни в самый разгар дневного пекла и держать так, пока не спадет жара. После этого овощ мягчал изнутри, и есть его становилось способнее. А как-то раз вынесли ей рыбки сушеной, и, обглодав каждую косточку, обсосав каждый хрящик так, что и муравьям нечем было на рыбьем скелете разговляться, ощутила Василиса, что все ее утерянные силы разом к ней вернулись. Взыграла душа, и сердце в пляс пустилось.

Платья же и вовсе было у нее в достатке. Правда, сарафан так истерзан шипами, да колючками, что носить его – чистый срам! Но на что он ей в здешнем жарком мареве? Одной рубахи подпоясанной достанет. Правда, у рубахи все рукава в клочья изорваны, ну да рваное оторвать легко; оно и легче в жару без долгих рукавов. Сапожки вот только развалились совсем, ну да ноги можно и холстом обмотать, благо холст у нее в узелке припрятан. Здесь обмотать, там подвязать – вот и обувка. Одета, обута, накормлена – живи да радуйся! В келье-пещерке чисто да сухо, ночью камень тепло отдает, холодает лишь под утро, но на то у нее тулуп имеется. На одну полу ляжешь, другой накроешься – и спи себе спокойно. Благодать!

А из каменного киота наверху, невесть когда в этой пещерке высеченного, на спящую иконы смотрят. С тревогой – Спаситель, с болью – Богоматерь. Сколько уж дней прошло со времени ее побега, а никого, кроме них так и нету подле Василисы.

«…У тех, кто ко мне прибегал, старалась уврачевать я душевные язвы и облегчить бремя скорбей…

– Здравствуй, матушка! Извини, что потревожила.

Что за диво! Стояла перед ней настоящая барыня в кружевном капоре, затянутая в шелка и пунцово-красная, что ее платье. Часто дышала, облизывая губы – трудно дался ей подъем в гору! Виднелась внизу ее коляска, запряженная двумя лошадьми, и лошади были – вот потеха! – в самых настоящих шляпках от солнца с прорехами для ушей.

– Здравствуйте, барыня! – Василиса взволнованно поклонилась в ответ.

И смущенно добавила:

– Уж не обессудьте: и усадить мне вас некуда, и воды поднести не в чем – всякий раз напиться к реке хожу.

Барыня милостиво махнула рукой:

– Я уж приучена сама спасаться в этой жаре, – сказала она, доставая из атласного мешочка флягу и делая долгий глоток. Оглядевшись, присела на камень, и тут заметила Василиса, что барыня, должно быть, на сносях, а не толста, как показалось ей вначале.

– Давно ли здесь обретаешься? – спросила барыня.

– Да, почитай, с Троицы.

– А сама откуда?

– Из-под Калуги.

Барыня покачала головой:

– И как тебя благословили подвизаться тут одной за тридевять земель?

– Да ведь в наших краях чернецам теперь не житье, сами, небось, знаете, – объясняла Василиса, со смущением сознавая, что принимают ее не за ту, кто она есть: за инокиню, а не за беглянку.

Барыня покивала в ответ:

– Да уж, слышала, хоть который год за мужем по гарнизонам таскаюсь…

Порасспрашивала Василису еще немного: о ее имени (и сама назвалась – Софья Романовна), о житье-бытье, но явственно ощущалось, что приехала она не из одного праздного любопытства – поглядеть на юную пустынницу, о которой, видимо от татар, подававших ей милостыню, молва дошла до русского гарнизона. Веяло от нее горестью, и Василиса решилась спросить:

– А вы, барыня, с какой бедой ко мне пожаловали?

Барыня вздрогнула:

– Ишь ты, прозорливая, угадала! Беды-то у меня особой нет, расстройство только… Да я не за советом к тебе, а так, поглядеть, как и что. Узнать, может, нужду в чем имеешь…

Василиса молча ждала, чувствуя, что боль, переполняющая барыню, вот-вот прорвет запруду нерешительности. Так и случилось. Сперва неловко и косноязычно, а затем все более и более распаляясь от жалости к себе, принялась Софья Романовна повествовать о горькой своей доле.

Жребий ей выпал такой же, как и большинству верных офицерских жен: позабыть про свои желания, привычки да чаянья и прожить не свою жизнь, а жизнь супруга как если бы и вправду были они единым целым. Странствовать вместе с ним по тем дорогам, на какие сама ногой бы не ступила, заботиться, утешать, врачевать раны, ободрять и вдыхать надежду. Все это выполнила она с честью, не в чем себя упрекнуть. Да между делом двух деток подняла, а третий вон в животе поворачивается. О себе и не думала никогда, себя не жалела, а к чему пришла? Опостылела супругу, и не ищет он в ней больше утешения, а одну лишь докуку видит. И лицо ее не мило, и сама не мила, да и, по правде сказать, вся миловидность с нее сошла от дорожных лишений, от скудного гарнизонного бытья, да от того, что и сына, и дочь сама вынянчила, без мамок, да без кормилиц.

– И что я теперь, и куда? Всю жизнь на него положила, а выходит, что зря. Нужна ему, как ломоть заплесневелый! Чем Бога прогневала?

Текли слезы, рвалась душа. Молчала Василиса, приискивая нужные слова. Тяжко ей было от того, что принимают ее за старицу, за советом вот пришли, а какой совет она, юная и неискушенная в житейских перипетиях, может дать? Ей самой бы кто присоветовал, как дальше судьбу свою устроить!

И вдруг точно костяшкой по лбу стукнула мысль: да какое ты право имеешь отпустить эту нуждающуюся в тебе женщину без утешения, какого бы то ни было?! Что твой батюшка сказал бы ей в ободрение, то и ты скажи! И медленно, будто слыша откуда-то издалека батюшкины слова и повторяя их, проговорила Василиса: