Агилета - Святая с темным прошлым

А за несколько дней до Рождества Кутузов продиктовал следующий приказ вверенной ему армии:

«Храбрые и победоносные войска! Наконец вы на границах империи, каждый из вас есть спаситель Отечества. Не было еще примера столь блистательных побед.

Не останавливаясь среди геройских подвигов, мы идем теперь далее. Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его.

Главнокомандующий всеми армиями генерал-фельдмаршал князь Голенищев-Кутузов-Смоленский»

«…Всю жизнь прошел он рука об руку с победой, а не со мною, но нашел ли в том истинную радость, Бог весть…»

Преследуя Наполеона, русская армия продвигалась все дальше на запад. К войскам присоединился теперь и император, желавший украсить свою редеющую шевелюру хотя бы одним листочком из предназначенного Кутузову лаврового венка. В тех странах, откуда изгоняли французов, русских встречали как освободителей, и боевой дух в войсках был необычайно высок. 4 апреля кутузовский штаб прибыл в Силезию, где главнокомандующему устроили торжественную встречу. Впрочем, он не смог сполна насладиться очередным триумфом – сырость, витавшая в воздухе, вызвала у Михайлы Ларионовича озноб и болезненное недомогание.

Два дня спустя, по прибытии в городок Бунцлау, лежавший на пути в Дрезден, фельдмаршал мечтал лишь о том, как бы поскорее добраться до постели. Езда в открытых дрожках и мокрый снег с дождем по дороге усугубили его лихорадку. Теперь его к тому же донимал не сильный, но постоянный и изнурительный кашель. О продолжении поездки не шло уже и речи.

К величайшей досаде Кутузова император Александр отправился в Дрезден без него, стремясь услышать те фанфары триумфального приема, что должны были прозвучать вовсе не для царя. Проводив государя любезным напутствием на словах и крепким ругательством в мыслях, Михайла Ларионович вынужден был погрузиться в болезнь. Возле него остались лейб-медик Виллие и два офицера Главного штаба, не считая адъютантов и прислуги.

Пробудившись на следующее утро, фельдмаршал почувствовал себя несколько лучше. Во сне он видел Василису, глядевшую на него с любовью, и, открывая глаза, предвкушал, что увидит ее воочию. Однако перед ним возникли лишь почтительные лица офицеров, вид которых не принес ни капли утешения. И вскоре от временного облегчения не осталось и следа.

Всё не желавшие проходить и крепко державшие его в постели жар и кашель могли бы дать Кутузову повод для отдыха от того чрезвычайного напряжения, в котором он находился уже без малого год, но не дали. Не доверять же государю руководство войсками! Фельдмаршал продолжал выслушивать рапорты, отдавать приказы, диктовать письма. Лишь изредка он все же давал понять, что силы его на исходе и оставался в желанном одиночестве.

Будучи наедине с самим собой, он передумал тысячу мыслей, для которых никогда не находилось времени за тысячей повседневных его обязанностей, и пришел к заключению, что нынче достиг вершины той славы, к которой всегда стремился. Восхищение им на родине не знает границ. Император вынужден был пожаловать ему последний орден Святого Георгия – высшей I степени, так что теперь он полный георгиевский кавалер. Ни Потемкин, ни Румянцев, ни даже Суворов такого не удостоились [103]. Да что царские награды! Совсем недавно, в марте, получил он в подарок от известнейшего сочинителя Гаврилы Державина гимн в свою честь под названием «На парение орла». Множество незнакомых людей пишет ему прямо в ставку с просьбой прислать его гравированный портрет. Да и в каждом письме супруга сообщает о том, сколь восторженны отзывы о нем в газетах и в обществе.

Не только родина, но и Европа пала к его ногам. Какой прием ему оказали в Пруссии! Король счел за счастье отдать под его команду свои войска и предлагал принять помимо российского еще и прусское гражданство (от чего пришлось тактично отказаться). Наградили его в Пруссии сразу двумя высшими орденами – Черного и Белого Орла. И вновь просят его портретов; за неимением оных в Берлине даже награвировали их по рассказам – вот потеха! Ну да Екатерина Ильинична обещала прислать настоящие – скоро можно будет их раздавать.

Вот отступила бы от него болезнь – и сможет он сполна насладиться тем, к чему восходил всю жизнь, беря высоту за высотой! Но болезнь не отступала.

Императорский врач Виллие уже неоднократно предлагал сделать ему кровопускание, но Кутузов только смеялся. От Василисы не раз он слышал о том, что процедура эта бывает полезна лишь в редких случаях от избыточного прилива крови к голове, в остальных же вредит больному, убавляя его силы.

Василиса… Дорого бы дал он за то, чтобы увидеть ее сейчас! Все свои ордена, пожалуй, и отдал бы. Стоило ему лишь представить ее себе молящейся возле его постели, как слабость на время оставляла его, а на душе становилось так хорошо, как будто он только что искупался в море и выходил на берег полный свежей бодрости. Но едва образ Василисы исчезал из его мыслей, болезнь вновь брала свое.

Кутузов еще пытался руководить армией, и оставленные в его распоряжении офицеры не сидели без дела. С театра военных действий приходили донесения, кои фельдмаршал выслушивал со всем доступным при его самочувствии вниманием, отправляя в ответ приказы. Однако то время, что он уделял своим обязанностям полководца, все более и более сокращалось, а те часы, когда он вел безмолвный поединок с болезнью, все более растягивались. И союзников в этой незримой борьбе Кутузов не имел: никто из окружавших его людей, сколь бы не были они исполнены уважения к своему главнокомандующему, не упал бы на колени перед Всевышним, чтобы вымолить жизнь рабу Божьему Михаилу. Хоть и поминали они его, наверняка, в своих вечерних молитвах, но веры в его исцеление, той безудержной, несокрушимой веры, которую дает лишь любовь, у его сподвижников не было. Да и у него бы этой веры не было на их месте.

Чем сильнее затягивала его лихорадка, тем явственней Кутузов ощущал, как он устал. Устал бороться с недугом в одиночку, не имея любви на своей стороне. Много лет он без нее обходился, теша себя иллюзией, что почет и восхищение способны заменить живое чувство, а тут вдруг выбился из сил. Сколько можно жить в разлуке с той, чья душа горит ради тебя, как светильник? Сколько можно блуждать во мраке, полагая, что блеск орденов и есть истинный свет? Нынче, когда он стяжал всю доступную смертному славу, ему нежданно открылась вся бессмысленность жизни без любви.

И, искажая губы горькой улыбкой, вспоминал он писанное еще полтора года назад в Бухаресте письмо к своей дочери Елизавете:

«Чем дольше я живу, тем больше вижу, что слава – это только дым. Я всегда был философом, но теперь стал им в высшей степени. Мне смешно на самого себя, когда я размышляю о том, как я расцениваю и свое положение, и власть, и те почести, которыми я окружен. Я всегда вспоминаю Катеньку, сравнившую меня с Агамемноном: но был ли Агамемнон счастлив?»