Агилета - Святая с темным прошлым

Отправившись из Европы в родные края, мы тоже вряд ли найдем, чем похвастаться. После поражения Лже-Дмитрия в 1605 г. во время осады города Кромы в войсках Бориса Годунова началась эпидемия дизентерии. Когда весть об этом дошла до царя, тот, по совету своих московских врачей послал в войска нужные лекарства. Подействовали они или нет, неизвестно. Неизвестно также, сколько воинов осталось в живых, пока весть шла до Годунова, а лекарства – обратно.

Впрочем, прогресс неминуем, и в 1615 г. при царе Михаиле Федоровиче в русской армии уже был один лекарь, получавший жалование от государства. К 1670 г. относится указ о «безденежном лечении раненых чиновников и стрельцов», что подразумевает присутствие в армии хотя бы нескольких медиков.

При Петре I армия становится регулярной, и в ней появляются иноземные лекари (своих в достаточном количестве армия становится регулярной, и в ней появляются иноземные лекари (своих выучить еще не успели). екарства. а никаких надежд. колвыучить еще не успели). Правда, некомплект был по-прежнему ужасен: в 1738 г. на целый полк мог приходиться всего один врач. И вряд ли такое положение дел кардинально изменилось к октябрю 1773 года, когда Василиса попала в Ахтиарский гарнизон. О медсестрах же, как уже говорилось, речи вообще не шло. Поэтому идея Михайлы Ларионовича доверить девушке уход за ранеными была смелым новаторством по тем временам.

Впрочем, не в том ли состоит роль личности в истории, чтобы выдвигать нетривиальные идеи? Хотя, История и без того готовила подполковнику неповторимое место…

«…И ныне, на склоне лет, окидывая взглядом свой земной путь, не могу я припомнить более радостных часов, чем те, что выпали мне в ту зиму…»

Вскоре после праздника Крещения Господня, Михайла Ларионович в очередной раз пожаловал в лазарет, да не просто так, а с очередным подарком.

– Вот, – сказал он с деланной скромностью, кивая на свое подношение, – решил приобрести для нужд ваших санитарных. Раненых там перевозить или еще для какой надобности.

Яков Лукич при виде подарка изменился в лице, а у Василисы в смятении приоткрылись губы. Стояла перед ними лошадь, ладная, подобранная, молодая (видно и не искушенным глазом) и мягко прихватывала хлеб с ладони державшего ее в поводу офицера.

– Это на чьем же она довольствии будет? – сглотнув, осведомился Яков Лукич. – Лазарет-то сами знаете, как снабжают – у нас и полушки лишней не водится.

Михайла Ларионович махнул рукой:

– О сем не печальтесь – фураж вам будет выделен, я позабочусь. Ну, принимайте красавицу!

Повинуясь порыву, Василиса подбежала и обняла молодую кобылку за шею, прижавшись к ее шерсти лицом. Лошадка была удивительно красивой, рыже-чалой масти: рыжие волоски в ее шерсти так обильно перемежались белыми, что конская шкура на отдалении казалась розоватой, а вблизи – покрытой частыми стежками белой нитью. Нежно поглаживая лошадиную морду, Василиса обратила внимание на то, что уздечка из выделанной кожи явно не русской работы.

– У татар купил, где же еще! – подтвердил ее догадку и Михайла Ларионович. – Зовут ее Гюль; по-ихнему – цветок.

– Цветочек мой! – шептала Василиса, вороша пальцами конскую гриву.

И хотя после первого знакомства Гюль отправили на выпас с другими гарнизонными лошадьми, Василиса взялась ухаживать за ней сама, выучилась чистить, запаривать ей ячмень, которым подкармливали лошадей в зимние месяцы, и следить за копытами, чтоб не одолела их гниль. Она полюбила свою питомицу сразу и безоговорочно, как любит мать едва появившееся на свет дитя, и Гюль, будучи, как и все лошади, чрезвычайно чувствительна к внутреннему настрою человека, отвечала ей тем же. Через какое-то время, едва заметив приближающуюся Василису, она стала сама выходить из табуна к ней навстречу и касаться теплым храпом ее груди.

А у Михайлы Ларионовича был в подарке свой интерес. Решительно заявив, что, ввиду превратностей их военной жизни, Василиса просто обязана уметь держаться в седле, он принялся обучать ее верховой езде.

Эти-то уроки и вспоминала впоследствии Василиса как время ничем не омраченного счастья. Выезжали они с Михайлой Ларионовичем в степь над морем, и несколько часов кряду принадлежал он только ей, а она ему, и, хоть невинны были их занятия, ничего слаще этого Василиса и вообразить не могла. Не всякая ли девушка мечтает обрести в возлюбленном не только сердечного друга, но и того, кто мудро поведет ее за собой и будет отчасти отцом и наставником? А Михайла Ларионович учителем был превосходным: строго-спокойным, твердым в решении добиться цели и добрым к своей ученице, но без попустительства. Только теперь в полной мере осознала девушка, отчего так любят его солдаты и отчего батальон его по выучке никем не превзойден. Глядя в чудесные его глаза, все время видела она благую, но властную силу, ею управляющую, и помыслить не могла проявить слабость или воспротивиться. Владел Михайла Ларионович ее душой, как травинкой, что вертел в руках в минуты досуга, и доставляло это девушке лишь наслаждение.

Вскоре окрепли против прежнего ее голени, привыкшие едва не ежедневно стискивать конские бока, уже не выматывала душу рысь с брошенными стременами, и не истиралась в кровь о седло нежная кожа с внутренней стороны колен. На галопе не вцеплялась она отчаянно в повод, дабы не терять равновесия, но прямо держала спину; не вихлялось под ногой стремя, как приклеенное теперь к носку сапога, и мастерство ее доходило уже до того, что могла Василиса обернуться на скаку, чтобы послать улыбку своему учителю.

Много прелюбопытного довелось ей узнать за это время. О том, например, что лошадь, впервые видя своего нового всадника, шагов за двадцать уже знает, уверен он в себе или нет. И если нет, то будь человек хоть Ильей Муромцем с виду, конь и с места под ним не стронется, или же выбросит из седла. А если крепость духа в нем почует, то хоть мальчишке пятилетнему повиноваться станет.

– Тебя-то Гюль сразу хозяйкой признала, – добавлял Михайла Ларионович к смущению, но и удовольствию Василисы, – для нее твоя сила, как на ладони.

Девушка тихо удивлялась: никогда не почитала она себя сильной ни телом, ни духом, но не возражать же в ответ на похвалу!

По окончании их занятий, когда утомившихся от скачки, тяжело дышавших лошадей переводили на шаг, между учителем и ученицей непременно завязывался разговор. Василиса уж давно приметила, что ее возлюбленный весьма словоохотлив, в особенности же любит он повествовать о своих победах. Тут и вправду было, чем похвалиться! Еще отроком, в военной школе, в лучших ходил учениках, а в математике таких достиг успехов, что определили его преподавать оную солдатским детям, при той же школе обучавшимся. Там-то впервые испробовал он, еще совсем мальчишкой, сладостный вкус власти, к которой впоследствии тянулся, как влюбленный к предмету своих грез.