Агилета - Святая с темным прошлым

– Должно, капище эллинское. Давно хотел тебе показать.

Их кони спустились с холма к самым колоннам. Склон был неровным; то там, то здесь из-под пожухшей травы проступали крупные обтесанные камни. Василиса гадала: не стены ли это эллинских домов, от времени ушедших в землю?

Колонны вблизи оказались блестящими от покрывавшей их влаги. Сойдя на землю, девушка прошлась меж ними, дотрагиваясь до мрамора рукой, как если бы желала поприветствовать и ободрить.

– И почему вас люди бросили? – обратилась она к колоннам с вопросом. – Почто из города ушли?

– Завоевали его, небось, – ответил за безгласный мрамор Михайла Ларионович, – как разграбили, так и стал никому не нужен.

Василиса молча вслушивалась в его слова.

Прислонившись к одной из колонн, она обратила взгляд к морю. Штормовые валы взлетали необычайно высоко в тот день; их брызги взвивались над скалами, едва не захлестывая площадку, где располагалось капище. Ветер дул немилосердно, однако Василиса, как не леденела, почему-то не сходила с места. Вскоре она ощутила, как Михайла Ларионович, подойдя к ней сзади, встал за ее спиной.

– «Земля же была безвидна и пуста, – красиво произнес он нараспев, – и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водой». Прямо как нынче… Не зябко тебе?

Его руки сомкнулись поверх ее одежды, преграждая путь ветру.

Василиса чувствовала его дыхание совсем близко от своего виска, с ужасом и стыдом сознавая, что ей совсем не хочется освобождаться из этих согревающих и умиротворяющих объятий. Непроизвольно она подалась назад, и он немедленно прижал ее к себе еще крепче.

– «Нехорошо человеку быть одному», – услыхала она его насмешливо-нежный шепот, одновременно ощутив, как пальцы его без перчаток скользят по ее щеке.

– Вам бы, Михайла Ларионович, богословом быть, – почти без сил прошептала Василиса, – все-то Писание вы наизусть знаете!

– Ну, все – не все, а что мне надо, то знаю!

«Что надо, знаю; что вижу, то беру; как хочу, так и верчу!» – отозвались у Василисы в голове его невысказанные мысли. Она в смятении повернулась к нему лицом и вновь ослабела от медового взгляда его темно-золотых глаз.

– Чего ж ты опасаешься, Васюша? – ласково укорил ее офицер. – Я тебя от холода спасаю, а ты рвешься куда-то.

И до того был спокоен его тон, до того невинно выражение лица, что захотелось вдруг Василисе ему поверить. Вновь прильнула она к нему, уже не понимая, по своей ли воле или потому что офицер вновь привлек ее к себе.

– Хороша ты – слов нет! – прошептал он через некоторое время самозабвенно, вновь касаясь пальцами ее лица и лаская нежный изгиб ее подбородка. – А живешь, как и прежде монахиней. Думаешь, зря тебя Господь такой прелестью наделил?

Все Василисины чувства, поднятые его словами со дна души – смущенье, сомнение, гордость, надежда – завихрились гибельным водоворотом, лишая ее способности мыслить хоть сколько-нибудь здраво. Перестала она ощущать и ледяной натиск ветра: видно кровь ее в тот миг была горяча, как во время болезни.

Погладив ее по голове, Михайла Ларионович заставил девушку приподнять лицо, и едва она сделала это, решительно припал к ее губам. Сама не ведая, как осмелилась, Василиса ответила на его поцелуй. И, чем дольше не размыкались их губы, тем большую слабость и нежность она ощущала.

Наконец оторвались они друг от друга, но встретились их глаза. Василиса беспомощно сознавала, что офицер читает в ее взгляде счастливую покорность его воле. На его же лице было написано горделивое самодовольство.

– Ну, чай вдвоем-то лучше, чем одной! – проговорил он с ласковой усмешкой и по-хозяйски обхватил ее за плечи. – По крайности, теплее, а?

Тут Василиса нашла в себе силы вернуть сердце под командование разума:

– Что же, холода мы с вами вместе проведем, – полюбопытствовала она, – а как солнышко пригреет, разойдемся?

– Зачем же расходиться? – пробормотал Михайла Ларионович, захваченный врасплох ее вопросом. – Вовсе незачем.

– Так ведь греться будет уже ни к чему! – мягким голосом, но, обретая привычную твердость духа, напомнила Василиса.

Михайла Ларионович молчал, нахмурившись. Похоже, к той крепости, что он уже считал выбросившей белый флаг, прибыли на подмогу свежие войска. И пренебречь своей победой он не желал, и сражаться больше было невмоготу.

– Холода еще с месяц продержатся, – произнес он с некоторым стеснением в голосе.

– Стало быть, до Пасхи еще вместе пробудем? – горько улыбнулась Василиса в ответ.

У Михайлы Ларионовича как-то вдруг изменилось лицо: строже стало его выражение, глубже взгляд:

– А от Пасхи и до Красной горки [19]недалеко, – со значением сказал он.

Василиса замерла, и надеясь поверить, и не веря услышанному:

– Вот как, стало быть? – прошептала она.

– А ты как думала! – явно гордясь собой, подтвердил офицер и вновь склонился к ее губам и лаская, и вливая ей в душу надежду, и заставляя рассеиваться сомнения, вечно стоявшие в голове, как солдаты в карауле. Бешено взлетали над эллинским капищем обрывки пенных валов, дрожали от беспощадного ветра кони, а Василиса не ощущала ни земли под собой, ни неба над собой, один лишь живительный и властный дух любви, заполнявший ее целиком и заслонявший все ее существо.

Судьбы городов бывают не менее драматичны, достойны восхищения или даже невероятны, чем судьбы людей. Есть города, рожденные для величия, словно наследные принцы; первым в их ряду уже несколько тысяч лет подряд выступает Иерусалим. Есть – ловкие выскочки; таким нельзя не назвать Мадрид, невесть за какие заслуги вдруг назначенный в XIX веке столицей вместо древнего Толедо. Есть города подобные красавицам, блиставшим в юности, но давно уже хранящим лишь воспоминания о былом блеске – взять, например, Афины. А есть и те, что, как Венеция, вечно будут отблеском райской красоты на земле.

Но есть один город, умерщвленный и снова воскресший, чья судьба особенно поражает воображение. Ни Михайла Ларионович, ни Василиса, стоя на его руинах, не подозревали о том, что «эллинское капище» и есть та самая Корсунь древнерусских летописей, где крестился князь Владимир и откуда христианство распространилось на Русь.

Неизвестно когда первые тавры, населявшие полуостров, решили осесть здесь у моря, на краю степи, но в конце V века до н. э. уютную полукруглую гавань, близ которой располагалось поселение, заприметили греки-колонисты, переселявшиеся из Эллады в поисках свободных земель. Причалили, огляделись, да и остались здесь на долгие века.

Херсонес [20]– так назвали переселенцы этот город – был классическим греческим городом-государством. Он бурно рос, активно торговал с кочевниками-скифами и со своей метрополией и состоял в военном союзе с другими греческими поселениями в Тавриде. В нем рождались и умирали (редкие горожане доживали до 60 лет), лепили амфоры и солили рыбу, приносили жертвы богам, хохотали над комедиями в театре, и даже чеканили свою монету.