Агилета - Святая с темным прошлым

Раз в день непременно наведывался к раненому кто-нибудь из офицеров, и даже имам Дениз время от времени присылал справляться о здоровье своего ученика. С посыльным передавал лекарственные травы, настои которых способствовали возвращению сил, а однажды прислал мешочек незнакомых злаковых растений. По словам татарина-гонца, прежде их имели право собирать одни только люди султана, увозя прямиком в стамбульский дворец Топкапы.

– Чем же так чудодейственна эта трава? – полюбопытствовал Кутузов.

Татарин широко ухмыльнулся:

– Она помогала султану как можно чаще навещать свой гарем. Имам уверен, что скоро вы окончательно вернетесь к жизни.

– Теперь придется, – пообещал Кутузов.

Василиса проводила подле своего возлюбленного все осенние вечера, лишь время от времени уступая место навещавшим его товарищам. Развлекала его разговорами, а поскольку сам Кутузов говорить мог по-прежнему мало и через силу, беседу вела все время сама. О чем только не ей случалось рассказать ему в эти дни! Почитай, всю свою жизнь и поведала – а о чем еще могла она поведать, кроме своей жизни? И про батюшку, про то, как через театр он смерть принял, про замужество свое и про путешествие в Тавриду. Все выложила, как на духу, и единственное, где слукавила – это про мужа поминая. На словах, сбежала она в Тавриду, его схоронив.

Кутузов с интересом кивал или приподнимал брови, вслушиваясь в ее слова, и, к большой радости Василисы, не обнаруживал ни малейшего недоверия к истории. Один лишь единственный раз совершенно некстати, когда повествовала она совсем о другом, вдруг спросил:

– А муж-то твой отчего помер?

– Помер? – растерянно переспросила Василиса, которую перебили посреди рассказа о побеге от домогавшегося ее офицера. – Как помер? Ах, да, лихоманка его одолела – вот он и сгорел в считанные дни.

– А лихоманку как подхватил? – продолжал зачем-то допытываться Кутузов.

– А Господь его знает! – делая свой голос как можно более невинным, отвечала Василиса. – Я и сама дивлюсь: не простывал он вроде…

Ее последние слова предательски повисли в полной тишине.

– Ну да Бог с ним, – прервал неловкость Кутузов. – Так ты говоришь, прямо с обрыва и прыгнула?

И Василиса с облегчением продолжила рассказ.

К празднику Покрова [36]стрекот цикад еще стоял в воздухе, хоть и раздавался куда слабее, чем летом. Но тепло и не думало покидать пределов Тавриды: солдаты по-прежнему расхаживали по лагерю без мундиров, в одних рубахах. Михайле Ларионовичу было еще далеко до возвращения в строй, но он уже проводил некоторое время на ногах и даже спускался к морю – посидеть на камнях. Впрочем, усталость довольно скоро вынуждала его вернуться к дому татарина, у которого он был на постое. Туда, во двор, под кизиловое дерево, денщик выносил днем постель офицера, чтобы тот мог вволю дышать нежным, душистым ветерком, набираясь сил.

Как и водится по осени, темнеть стало рано, а сумерек в Тавриде почти что и вовсе не было – ночь без предупреждения ложилась на землю – и мало-помалу, в одно и то же время приходя навещать Михайлу Ларионовича, Василиса вдруг обнаружила, что встречаются они, как ни крути, по ночам. Впрочем, осознав сие, она тут же и махнула на это обстоятельство рукой: не от кого было уж ей таиться и нечего стыдиться! Встречал ее Кутузов под тем же кизиловым деревом, под которым проводил целый день, и порой во время беседы то на одного, то на другого из них падал кроваво-красный переспелый плод. Он с готовностью таял на языке, наполняя рот и кислотой и сладостью одновременно.

Как-то раз во время разговора, когда они, над чем-то посмеявшись, примолкли, Василиса ощутила, как Кутузов взял ее за руку. Девушка замерла: с того момента, как на июльской жаре объяснились они друг с другом возле моря, не прикасался он к ней кроме как по необходимости во время выздоровления. А в последнее время не было и того – ухаживал за ним денщик. Взяв за руку, стал он словно бы в раздумье перебирать ее пальцы, а затем, вдруг решившись, поднес к губам и поцеловал.

Василиса сидела сама не своя – впервые в жизни вели себя с ней, точно с благородной; что сказать и что сделать в ответ, она не знала. А Михайла Ларионович тем временем заговорил:

– Вот ведь как странно выходит, что и хотел я по малодушию с тобой расстаться, а не смог.

– Ежели я вам в тягость, то могу сей же час уйти! – прошептала Василиса.

– Что ты! – как будто испугавшись, Кутузов сжал ее руку. – Как же я без тебя воевать буду? Если, не приведи Бог, опять убьют, кто меня с того света вернет?

Василиса улыбнулась, хоть и было ей не весело:

– Найдется лекарь искусный, он и вернет.

– Полно! – прервал ее Кутузов. – Ты своих заслуг не умаляй. Видел я тебя там , когда без памяти лежал; это ты меня к жизни вывела.

Василиса отвела взгляд, устремив его в глубину ночи. Не того ждала она услышать! Грезились ей произносимые Михайлой Ларионовичем слова любви и нежности. И тот как будто ощутил эту страстную жажду в ее душе.

– Ты для меня одна женщина во всем свете! – тихо произнес Кутузов, проникновенно глядя на нее. Лишь с тобой и хочу судьбу свою связать.

Василиса в смятении вскочила на ноги. От души ли он говорит? Неужто раскаялся?

Кутузов тем временем не отпускал ее руки и проникновенным, как у иерея во время проповеди, голосом продолжал:

– Ты прости меня за все! Мало ли мы в жизни осечек даем? Не выбрасывать же ружье после осечки, должно снова пытаться выстрелить! – он виновато рассмеялся.

Василиса прерывисто дышала, так и не решаясь на него взглянуть, чтобы не увязнуть в медовом его, обволакивающем взгляде. Тревожное предчувствие било крыльями, точно пойманная птица, и не давало счастью заполнить душу до краев.

Кутузов потянул ее за руку и заставил повернуться к нему лицом:

– Ты поверь мне, Васюша, – продолжал он. – Как жить-то нам дальше, если верить друг другу не будем, а во всем подвох искать? Разве я когда тебе врагом был? Смалодушничал, каюсь, но зла не желал.

Разумом Василиса сознавала правоту его слов, разумом же принуждала себя ему поверить. Но словно раздваивалась она в тот миг: сердце продолжало колотиться в тревоге и не желало сладостно замирать от примирения с любимым.

– А сомнения оставь, слышишь! – уже знакомым, не терпящим возражений, голосом приказал Михайла Ларионович. – Я тогда, в Шумлах, почитай, сызнова родился, за что ж на новорожденного зло-то держать? Такой, как нынче есть, я перед тобой согрешить не успел.

Наконец Василиса решилась поднять на него глаза. И поразилась тому, насколько нежен и глубок его взгляд, как взволнованно подался он вперед на постели, и вдруг ощутила, до чего сильно он стискивает ей руку, не сознавая, что причиняет боль. Она хотела что-нибудь ответить, но голос не шел из гортани. Михайла Ларионович напряженно смотрел на нее с волнением и надеждой, и Василиса вдруг ясно ощутила, что не сможет больше терзать себя недоверием и тревогой. Она прощала, выметала из души сомнения и открывала простор для любви.