Агилета - Святая с темным прошлым

Кутузов молчал. Ему вдруг стало смертельно холодно.

– Или, думаешь, отец твой благословить вас готов? – продолжал дядя. – Отнюдь. Просто он так удручен болезнью Семена, что ни спорить, ни убеждать не в силах. И мне поручил с тобой переговорить. Так и сказал: «Иван, объясни ты ему на своем примере, что женитьба – дело служебное, а разные таврические девицы…»

– Да не было у меня в Тавриде никаких девиц! – вскричал вдруг Кутузов, вскакивая на ноги. – Не было никого, кроме нее! Она одна была и есть, понимаете?!

Повисло молчание. Пока оно длилось, на лице Ивана Логиновича проявлялось странное выражение, похожее и на презрение, и на сострадание одновременно.

– Ты, помнится, писал, что от пробитой головы вреда тебе не сделалось, – заговорил он, наконец. – Ошибаешься – сделалось. И со стороны сие заметно, хоть самому тебе и нет.

– В чем же вред? – горько усмехнулся Кутузов.

– В том, что думать начинаешь сердцем, – спокойно ответил дядя. – А ведь сколько я тебя знал, столько радовался тому, как разумно ты свою жизнь устраиваешь. Каждое лыко у тебя было в строку, служба шла без сучка, без задоринки. Теперь же, когда государыня тебя заприметила, ты ох как высоко взлететь бы мог! Если б сам себе крылья не рубил.

Его тираду прервал негромкий стук в дверь. В библиотеку несмело заглянула хрупкая темноволосая девушка в непритязательном домашнем платье:

– Батюшка, Михайла Ларионович, сестрица отобедать зовет, стол уж накрыт.

– Скажи ей, что скоро будем, – смягчая голос, отозвался Иван Логинович.

Девушка немедля удалилась. Она походила скорее на служанку, знающую свое место, чем на члена семьи.

– Вот, кстати, – заговорил Иван Логинович таким тоном, как если бы ему на ум пришла отличная идея, – Катенька наша из рода Бибиковых, а они у государыни на хорошем счету. Иначе б я сам на сестре ее не женился! – сухо рассмеялся он.

Кутузов мрачно глянул на захлопнувшуюся дверь. Образ девушки не удержался у него в памяти. Запомнилось лишь выражение глаз, беззащитных, как у ребенка.

– Да, Катенька! – все более оживляясь, продолжал дядя. – Ты сейчас за столом ее рассмотришь, она собой недурна. И характер самый подходящий: мила, покладиста, рта лишний раз не раскроет. Будет тебя из походов ждать да наследников рожать – чем плохо? И на забавы твои в Тавриде… ну или где-нибудь еще, наверняка сквозь пальцы посмотрит, если догадается, конечно. Она девчонка еще, а ты у нас герой – благоговеть перед тобой будет.

– Все вы, дядюшка, за меня решили, или и я своей жизнью распоряжаться могу? – холодно осведомился Кутузов.

– Ну, конечно, можешь! – без тени насмешки ответил дядя, поднимаясь, чтобы идти в столовую. – Только распорядись ею как человек здравомыслящий, а не как несчастный твой брат, коему разум уже не служит.

Кутузов поднялся вслед за ним:

– Холодно тут у вас! – сказал он вдруг, непроизвольно вздрагивая.

– В Тавриде-то жарче было, небось! – усмехнулся дядя. – Ну да ничего: климат сменить полезно бывает… для душевного здоровья.

«…При виде лица ее, гордого и властного, мне само собой пришло на ум: “Вот истинная пара для Михайлы Ларионовича…”»

Она соскользнула с высокого камня, на котором ждала его у кромки воды, и оказалась в его объятиях. Он чувствовал себя донельзя разгоряченным – только что вернулся с учений, да и солнце пекло нещадно – и быстро сорвал с себя мундир и рубаху. Глаза Василисы тепло манили его и, в одночасье избавившись от прочей одежды, он крепко прижал к себе ее тело, умиляясь его гибкой тонкостью.

Однако что-то мешало ему полностью отдаться наслаждению. Он почувствовал, откуда исходит помеха и, обернувшись, увидел на берегу дядю, Ивана Логиновича. Тот смотрел на племянника и прильнувшую к нему девушку с грустной усмешкой. Стремясь как можно скорее скрыться от надзирающего дядюшкиного взгляда, Кутузов увлек Василису в море, и она, не отстраняясь, как если бы они представляли собой единой целое, последовала за ним. Но – вот незадача! – вновь он ощутил пристальный взгляд с берега и, против воли оглядываясь назад, увидел, что подле дядюшки стоят теперь и отец, и несчастный его больной брат и смотрят на него, как на неразумное дитя, что, стоило няньке отвернуться, без спроса полезло в воду.

Надеясь улизнуть от раздражающих его наблюдателей, он тянул Василису все дальше и дальше на глубину, и вскоре они оказались по горло в воде. Вскоре он вновь почувствовал преследующий взгляд, но оборачиваться не стал.

– Мы уплывем! – прошептал он обнимавшей его девушке, чье нежное тело так явственно ощущали руки, словно и не было все происходящее сном. – Уплывем от них, поверь мне!

– Куда плыть-то, Михайла Ларионович? – печально звучал в ответ голос Василисы. – Море – видите? – без берегов.

И точно: исчезли берега, простиравшиеся на север и на юг от Ахтиара, и морская вода переливалась через горизонт. В отчаянии, он обернулся туда, откуда увел Василису в море. Там на краю невысокой меловой скалы стояла Катенька Бибикова и протягивала ему орден Святого Георгия. Тут он почувствовал, как разжались сцепленные вокруг его шеи руки Василисы и волны оторвали их друг от друга. Однако, не пытаясь удержать девушку, он, как завороженный, побрел, оступаясь на скользких камнях навстречу ордену. Но тут Катенька исчезла, а место ее на скале заняла Екатерина. В руках императрицы не было ничего, а взгляд ее был холоден и насмешлив.

– Вот поступок, достойный героя! – провозгласила императрица.

В тоске и отчаянии Кутузов рывком сел на постели. Безысходность – вот единственное, что он чувствовал в этот миг. И, не зная, как еще противостоять загнавшей его в угол судьбе, он в ярости ударил кулаком подушку. Затем – еще и еще. И с таким остервенением и силой наносил он удары, что, если бы на месте пуха и перьев, была сейчас султанская армия, то исход русско-турецкого противостояния решился в ту же ночь.

Несколькими днями позже, в праздник святого Георгия Победоносца, Кутузов стоял в одной из парадных зал Зимнего дворца в числе прочих офицеров, ожидавших награждения. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» – вертелась в голове неотвязная фраза. Прикрепляя орден к его мундиру, Екатерина одарила подполковника весьма милостивым взглядом и пожелала, чтобы на последующем торжественном обеде Кутузов сидел по левую руку от нее (по правую привычно восседал Потемкин). Когда пиршество было в самом разгаре, и оживление присутствующих, а вместе с ним и шум достигли апогея, императрица тихо произнесла, обращаясь к Кутузову:

– Приглядитесь к нашим петербургским прелестницам, подполковник: они весьма жадно приглядываются к вам.

– Ваше императорское величество замечает то, что не заметно мне, – тщательно подбирая слова, ответил Кутузов.