Бенито Гальдос - Двор Карла IV. Сарагоса

— Отлично играет Лесбия! Признаю себя побежденной, она играет в тысячу раз лучше, чем я. Но сейчас Исидоро тоже себя покажет. Нынче он в ударе, как никогда.

Я посмотрел на Майкеса; стоя у ложа венецианки, он уже произносил первые стихи этой сцены. Лицо его дышало спокойной задумчивостью. Когда он приподнял полог и ровным голосом сказал:

по залу пронесся смутный гул; женщины плакали, мужчины же старались сохранить невозмутимый вид, но не всем это удавалось. Вот Отелло склонился над Эдельмирой и, охваченный внезапной нежностью, произнес:

Эдельмира пробудилась. Отелло вначале не открывал своего намерения, а когда он его сообщил Эдельмире, та в ужасе и смятении стала клясться, что невинна. Но ничто не могло переубедить грозного мавра, выражение его лица вдруг страшно изменилось; неистово жестикулируя, он вскричал:

Дрожь объяла зрителей. Какие-то дамы упали в обморок, послышались робкие слова: «Пощади, пощади Эдельмиру! Она невинна! — Во всем виноват негодяй Песаро! — Приведите Песаро!»

Исидоро достал письмо и, вне себя от ярости, протянул его Лесбии; та испустила пронзительный вопль вместо реплики, которую ей полагалось произнести в эту минуту. Отелло придвинулся к ней совсем близко, Эдельмира отшатнулась, словно собираясь соскочить с кровати. Положенные по роли стихи, видимо, выскочили у нее из головы; но через минуту она немного оправилась от смятения, и диалог продолжался.

С этими словами он обнажил кинжал, и все увидели, что вместо посеребренного деревянного лезвия в его руке сверкнуло настоящее стальное. За кулисами поднялся переполох, Эдельмира поспешно соскочила на пол и побежала по сцене, крича, как безумная: «Спасите, спасите! Он меня зарежет! Убивают!»

Не могу вам описать, что тут началось на сцене и в зале. Когда Исидоро, гонясь за Лесбией, схватил ее своей могучей рукой, зрители из первого ряда повскакали с мест и стали взбираться на подмостки. В то же мгновение меня словно пружиной подтолкнуло — я кинулся к Лесбии и крепко обхватил ее. Кинжал Исидоро сверкнул над моей головой! Однако неожиданное появление новой жертвы заставило мавра очнуться от ослепляющего бешенства; с его глаз спала пелена; он содрогнулся и, отшвырнув кинжал, с огромным усилием произнес два-три стиха, сжимая меня в объятиях, словно я был Эдельмирой. А она, выскользнув из моих рук, упала без сознания и вмиг была окружена толпой спешивших на помощь. Все это произошло в несколько секунд.

Сцена заполнилась людьми. Лесбию сразу подняли с пола и стали усердно приводить в чувство. Вскоре она очнулась, открыла глаза и что-то сказала. На ней не было ни единой царапины, все обошлось только испугом. С лица бедняжки, правда, долго не сходила необычная бледность и выражение тревоги, но среди окружающих я заметил лицо еще более бледное и встревоженное — лицо Пепиты.

У Исидоро был вид удрученный и пристыженный. Прошло с полчаса, и когда окончательно выяснилось, что ничего страшного нет, завязался оживленный разговор о происшествии. Многие судили о нем с точки зрения театрального искусства — Майкес, этот гениальный актер, говорили они, пришел в состояние такого сильного артистического возбуждения, что совершенно слился с изображаемым персонажем.

— Я нахожу, что на этом пути нельзя достигнуть совершенства в игре, — сказал Моратин, — скорее он приведет нас к порче вкуса, и в созданиях творческой фантазии вместо пристойности и изящества воцарится пошлая проза.

— Не игра, а черт знает что! — сказал Арриаса, бывший заклятым врагом Исидоро. — С тех пор как этот господин ввел у нас французскую манеру игры, искусство декламации погибло.

— Я никогда еще не видал Майкеса в состоянии такого возбуждения и неистовства, — заметил один молодой человек, присоединяясь к кружку. — Мне кажется, на сцене произошло что-то, не предусмотренное в пьесе.

Другой юноша стал ему что-то шептать на ухо. Потом оба расхохотались. Невдалеке от них прошел Майкес, все уставились на него.

— В таком случае ярость Исидоро вполне понятна, — сказал кто-то.

— До нынешнего вечера, — веско произнес Моратин, — он всегда держался к пределах театральной условности.

— А я помню время, — добавил Арриаса, — когда Исидоро был холоден, как кусок льда. В театре его все называли «мраморный».

— Это правда, — сказал Моратин. — Но когда он побывал в Париже, его там хорошо вышколили, и, конечно, нельзя отрицать, что он актер большого таланта. В лирических сценах ему нет равного; в трагических, пожалуй, маловато огня, но нынче вечером огня было с избытком.

— Я с ним довольно коротко знаком, — вмешался третий. — Это человек с сильными страстями. Но он отличный актер, он понимает, что искусство — это условность, и в своей игре никогда не преступает границ благопристойной сдержанности. А сегодня вечером мы его увидели таким, каков он есть.

К кружку подошел важный господин.

— А, сеньор герцог! Как вам понравилась сцена развязки? — спросил Арриаса.

— Великолепно! Вот это называется игра! — отвечал супруг Лесбии. — Забываешь, что ты в театре. Но я больше не позволю моей жене выходить на сцену. Она слишком хорошо играет, из-за этого другие актеры приходят в чрезмерное возбуждение и забываются.

Тут сеньора герцога хлопнули веером по плечу, он обернулся — к кружку подошла Амаранта. Все приветствовали ее, оспаривая друг у друга честь сказать ей комплимент.

— Я ведь говорила вам, сеньор герцог, — сказала она, — что бояться нечего. Излишняя пылкость артиста, только и всего.

— Излишества всегда вредны, я опасался, что герцогиня может погибнуть от рук этого излишне пылкого Исидоро.

— Но возможно, — сказала Амаранта, — была еще другая причина, нам неизвестная…

При этих словах ножка красавицы задела какой-то предмет, валявшийся на сцене. Подхватив юбку, Амаранта отпрянула, все расступились и увидели рядом с ее подолом скомканный листок бумаги. Словно эта бумажка была величайшей драгоценностью, графиня наклонилась и подняла ее, затем, пробежав глазами, спрятала в карман. То было роковое письмо, как выразился бы романист.

— Причина, нам неизвестная?.. — спросил герцог, продолжая прервавшийся было разговор.