Иван Полуянов - Одолень-трава

По отцу меня знали, Ольга Сергеевна выдавала себя за беженку: сызмала состояла при господах в прислугах, домой к родным под Архангельск пробиралась — и война грянула, не пошли ни поезда, ни пароходы…

Лукерья невзлюбила Ольгу Сергеевну с первого дня:

— Доска! Ухватиться не за что! А вот за такими-то парни и ухлястывают.

Вздорная баба возомнила, что Оля отбивает ее ухажеров.

На брань и попреки Оля не отвечала: потуже затянет повязанный шалашиком темный платочек, опустит ресницы — и молчит. Лукерью ее покорная молчаливость выводила из себя.

— Немка! Вот те крест, немка, — вопила Лукерья на всю деревню. — Даве послала ее корму корове задать. Возьми-де бурак на подволоке и мелузи в ясли натруси. Милые вы мои, что она сотворила, зряховище некошное? В бельевую корзину соломы натолкала. Руки бы ей отсохли! Матрена пришла занять муки, кликнула я: «Безмен с полавочника подай!» Милые вы мои, эта, вижу, несет вместо безмена ларь с отрубями из подполья… Немка! Русского языка не понимает!

— Она права, — делилась со мной Оля. — Я точно из другого мира. Язык, нравы — все иное. Мир закопченных изб, вонючего, пропахшего вековым потом тряпья, запечных тараканов — невежественный, глухой. И это в порядке вещей, что он меня не принимает, отталкивает. Но понимаешь, Чернавушка, дурно пахнет навоз, а нет без него хлеба. На чем-то же выросла наша усадьба с сиренью, с гостиной, где лежал томик стихов, открытый на заветной страничке:

Окна были темные, топилась печь, Лукерья гремела ухватами, чмокала сапогами по луже пойла, как внезапно меня что-то кольнуло в грудь. Утро как утро. Чего же в нем не хватает?

Оля… Где Ольга Сергеевна?

— Уползла змея следом за мужиками! — Лукерья не скрывала радости. — Не мной сказано: в тихом омуте черти водятся. А-а, пускай она поищет, где послабже. Где-нибудь и ей отколется! Ни спереди, ни сзади, тоща, как селедка, но туда же… Постоянно возле парней да мужиков, сатана, вертелась. На сходку первая, со сходки последняя. А чего достигла, соплей ее мало перешибить?

В вылазку к железной дороге ельмские партизаны готовились давно, и я это знала. И кто не знал? Да все, вплоть до последнего таракана за печью.

Ушли партизаны в ночь.

Пришли ночью. Не удалась вылазка: напоролись на засаду, едва ноги унесли.

Мелькали в деревне фонари, причитали бабы, плакали ребятишки.

Отец не навещал меня, будто не знал дорогу в избу Лукерьи, а в ту ночь пришел вместе с Викентием Пудиевичем. Он сунул в угол винтовку, стащил с плеч шинель и так и застыл на лавке, вперив взгляд в одну точку. Викентий Пудиевич — лицо обрезалось, ни кровинки в нем — вздрагивал бровями, плотно сжав рот.

Оля… Что с Олей? На самое худое я думала, глядя на отца, на Викентия Пудиевича.

Тятя повел по мне тяжелым взглядом и выдавил глухо — на скулах ворочались желваки:

— Забудь эту! Раз и навсегда.

Я помертвела: на плохое думаешь, между тем на деле бывает еще хуже и горше.

Ее хватились на привале: «Где барышня? Куда делась? Только что с нами была». Ее настигли тятя с Викентием Пудиевичем, бросившиеся вдогон: «Стой… Стой!» Предательница кинулась бежать… К белым, ну да! Учитель вскинул револьвер — медлить было нельзя. Отец ударил его по руке: «Дай я сам, из винтовки вернее». После выстрела предательница упала.

В то же мгновение застрочил с тыла по партизанскому привалу пулемет засады…

Лукерья — честь какая, у нее остановились сам Достовалов с учителем — поверх исподницы напялила шерстяную юбку и суетилась с показным усердием.

— Не чаяла гостей, чего и на стол подать? Картофельные щи варила. Не желаете ли? Горячие, в печи стояли. А на выдру ту плюньте! Верно, Григорий Иванович, баешь: забыть раз и навсегда. Немка и была! Слова путем не вымолвит, все ужимается, и глаза в пол у бесстыжей. Сердце мое чуяло: немка, не доведет до добра!

Плеснув в миску из чугуна, Лукерья понеслась к столу, умакнув в щи большие пальцы.

— Не горячо? — повел отец бровями.

— Мы привычные, — улыбнулась Лукерья, брякнула миску на стол, вытерла пальцы о передник и хихикнула — Вам бы угодить. Мы-то привычные.

В одиночку и по двое-трое подтягивались в избу мужики. Снимали шапки, жгли у порога самосад в вонючих цигарках.

Отец отщипывал хлеб от краюхи, с усилием двигал челюстями, не замечая вошедших. Викентий Пудиевич попросил чаю: отпил глоток и отодвинул чашку.

Лукерья, топая сапожищами, стреляла за перегородку: уловив важность момента, сперва переоделась в праздничный сарафан, на плечи накинула кашемировую шаль, под конец сменила и исподницу — выглядывали, свисая ниже подола сарафана, зубчатые домодельные кружева, накрахмаленные, такой жесткости, что ими, наверное, можно было бы пилить дрова, как пилой.

«Сирень… лапти… — билось у меня в голове. — Не верю… не верю!»

— Хозяюшка, благодарствуем за хлеб-соль, — отодвинулся отец из-за стола.

Он свернул папиросу — от порога потянулись к нему зажженные спички. Молчком, все молчком! Не принял отец огонька, догадливая Лукерья подала ему коробок. И так вильнула перед мужиками своими юбками, что без слов стало ясно: кой черт вас принес, очень вы здесь нужны.

Отец докурил и тогда только спросил:

— Что скажем, граждане?

— Бери нас под свою руку, — зашумели ельмские все разом.

— Принимай власть, Григорий Иванович, верим тебе!

Покачав головой, отец ничего не сказал.

Тесно в избе, и в сени набились люди, напирали.

— Смотри, Иванович, Советская власть от людей не отворачивается. Были промеж нас недоразумения, так не каждое лыко в строку ставь.

— Мы тож кой-что припомним! И барышню, и Пахолкова… Выскочил с револьвером: «За мной!» Атака называется. Нам бы в лес, а мы сдуру на пулемет лезем. Вот и положили своих ни за грош.

Викентий Пудиевич выпрямился, сверкнул глазами:

— Что же, каждой пуле кланяться? Одно из двух: или воевать, или под елками прятаться. Я предпочитаю первое.

Значит, снова учителю не повезло. Больно мне было и обидно за него. Старается Викентий Пудиевич. Но… Не ко двору как-то пришелся. Храбрый, спору нет. Только как бы это сказать? Вот и ранен был. По своей вине. При налете на штаб надо было действовать тихо, ползком, потихоньку — в рост встал он под пули, стрельбу вызвал. Первым ему быть охота. Привык быть первым, в этом все дело.

— За доверие, товарищи, спасибо, — поднялся отец. — Да все ли вы продумали? Красный флаг поднять над Ельмой — вещь простая. Кумач найдется. А готовы мы насмерть-то стоять под нашим флагом? Человек я тяжелый, послабления не будет. Война! И война-то какая? Язык держи на замке, порядок блюди и дисциплину!